В попытках достичь запредельных высот человеческой мысли, и вывести своим творчеством новый литературный жанр, совмещающий в себе психоделичность обыденной жизни и сюрреализм повседневного быта, автор потерпел крушение, разбившись о многотонный монолит словесности воздвигнутый им же. Не смотря на свой возраст  [1], ему удалось передать состояние человека безнадежно-больного и одинокого, его помыслы, чувства, надежды и деяния.
     Скорее всего, данная книга писалась "ни для кого", и найдет отклик в душе только у избранных. С другой стороны, не смотря на то что, она тяжела в прочтении, в ней иногда проскальзывают интересные высказывания. Обыденная и порой грязная проза жизни, переплетается с возвышенным чувством не востребованной любви, обида на все человечество с всепрощением. Читая книгу, неустанно ловишь себя на мысли, что такое мог написать только тот человек, который когда-то это пережил, причем некоторые вещи выходящие за рамки цензуры, описаны с таким натуральным животным чувством и пренебрежением, что поддаешься искушению и начинаешь плыть по течению, созданным автором, ему начинаешь верить. Суицидально-фобическое произведение, ввергает вас в мир человеческих страхов и хаоса души, если вы, читая какой-либо фрагмент, ощущаете ласкающее тепло, исходящее от строк, то знайте, что, перевернув всего одну страницу, вас раздавят и растопчут, эпатируют и унизят. Те, кто прочтут ее до конца, смогут с уверенностью про себя сказать: "Она трудна и гадка, легка и прекрасна, я ее прочитал, и я не стал от этого умнее или глупее, просто  прочитал, порой переступая через себя".
     Трудно давать оценку данному произведению, не придумали еще такой шкалы, которой можно было бы измерить всеобъемлимость, можно судить об авторском стиле изложения, о его словарном запасе и остроте ума, но о содержании книги… здесь может подойти только один критерий – сей труд, не оценим.

   От автора
 

   Эта книга написана кровью и желчью, моей кровью и моей же желчью. Она состоит на 98% из фактов, которые имели место быть в моей жизни, лишь 2% в ней вымысел, прошу обратить внимание не ложь, а именно вымысел. Что отнести к этим 2%, решать вам.
     Не могу пожелать вам приятного прочтения, так как маловероятно, что найдутся люди, для которых чтение будет приятным. Интересным? Может быть… отчасти. Дело в том, что если задаться целью – осмыслить сей труд, нужно читать очень медленно, в нем нет ни одного лишнего слова, вряд ли кому- то хватит терпения на это занятие. В наше время спросом пользуется литература для глаз, а не для ума. Я не могу вас судить, да и не буду. Наверное, мне все равно прочтете вы книгу или выбросите. Факт остается фактом – вы держите ее в руках, и переворачивать ли на следующую страницу, зависит только от вас.

   Предыстория
 

    Что ты чувствуешь, когда ломит в висках, и в голове, словно темная маслянистая жидкость, раскачивается в такт твоей боли? И ты осторожно ступаешь, что бы ни дай Бог ее не расплескать, потому что это причинит боль еще большую, чем есть сейчас, а она как назло все прибывает и прибывает, пытаясь хлынуть за края твоей черепной коробки. Тебе знакомо это чувство?
     – Нет…
     – Тогда может, ты знаешь, что чувствует человек, который сжимает в своей руке раскаленную кочергу, или ощущения приносим пламенем, слизывающего с тебя кожу? Она начинает пузыриться, покрываясь волдырями, потом лопается и обнажает плоть, беззащитную плоть с обгоревшими нервными окончаниями. Или может тебе ведома боль, от выпитого стрихнина? Ноющая и изматывающая, выворачивающая твои кишки наружу, когда есть только одно желание – вырвать их из своего живота, и швырнуть об стену со всего маху. А раскаленные иглы под ногтями, а кипящее масло в глотке?
     – Ты хочешь запугать меня?
     – Нет что ты. Это далеко не все что может почувствовать человек всеми своими  многомиллионными нервными окончаниями.
     – А что ты чувствуешь, когда видишь…
     – Стоп!
     – Но почему?
     – Я догадываюсь, о чем ты хочешь сказать.
     – Именно об этом.
     – Я не хочу этого слышать.
     – Но ты будешь вынужден меня слушать.
     – Нет, нет, нет!!! Исчезни, ты всего лишь плод моего больного воображения. – Александр вскочил с кресла, и забегал по комнате, хватаясь за голову.
     – Ошибаешься, – на столе сидело маленькое создание, в легком полупрозрачном платьице, размером с мизинец и, покачивая тоненькими ножками, весело смеялось, – я и есть боль твоего мозга. Но ты меня прервал. Помнишь тот момент…
     Александр остановился, опустив голову, и приготовился выслушать и вспомнить еще один эпизод из своей жизни, который он так тщательно пытался забыть. А то, что он будет вынужден его выслушать и пережить вновь с тысячекратной силой, он знал. Он знал, что не сможет не слушать это существо, сидящее на краю письменного стола, потому что оно и есть он сам.
     – Вспомни, – прошелестело существо, – на улице май, вокруг все залито солнечным светом… тепло… Не жарко, а просто тепло… помнишь, такое приятное тепло, как от материнских ладоней? Ласточки в небе высоко-высоко почти, где солнце. Воздух наполнен ароматом цветов и негой. Существо на мгновение замолчало, вздохнуло, шумно выпустив воздух, словно ощущая тот запах, затем улыбнулось и продолжило:
     – Ты стоишь на балконе. Второй этаж… его на половину скрывает сломанный каштан, но все еще живой и цветущий, этакий символ целпяемости за жизнь, почти как ты.
     Александр до боли закусил губу. Очень хотелось хлопнуть со всего маху кулаком по этой малявке на столе, но он знал, что ничего этим не изменит, и она все равно останется в комнате, и ему придется выслушать ее до конца.
     – Ты стоишь на балконе… босиком, ты ведь любишь стоять на полу босыми ногами. Ты стоишь и куришь, впрочем, это твое обычное состояние, этакая полу задумчивость граничащая… 
     Оно как-то неловко замолчало.
     – Трудно подобрать какой-либо термин, но я не закончила. Ты стоишь и куришь, куришь и молчишь, потому что один и нафиг никому не нужен. Во дворе никого, двор у тебя такой, там только собак выгуливают по утрам и вечерам, которых ты ненавидишь, впрочем, как и их хозяев. Но сейчас день и он пуст. Только деревья и кусты цветущей сирени. И вдруг ты видишь двух девочек, лет десяти, они бегут по асфальтной дорожке. А за ними, не успевая, бежит девочка лет четырех, с большой охапкой цветов сирени.  Она мчится, переставляя свои маленькие ножки, и видя что, не может их догнать, кричит им: "Девочки, не бросайте меня, подождите. Девочки, ну, пожалуйста". А те убегают еще быстрее, и прячутся за ближайшим кустом. У малышки начинают заплетаться ножки, на глаза наворачиваются крупные слезы, сирень по веточке падает на землю, рассыпаясь мелкими брызгами лепестков. И то ли оттого, что пелена слез заволокла ее глаза, или оттого что она просто споткнулась, малышка падает голыми коленями на асфальт, сдирая их в кровь, впрочем, как и локти, и ангельское личико. А ты стоишь на балконе, и ком подкатывает к горлу, и хочется плакать от обиды, обиды на всех людей на свете, и самое главное на Него, потому что сам брошен всеми, как та маленькая девочка.  Кровь мелкими рубиновыми каплями, стекает из сбитых ран, девочка лежит и плачет, тихо всхлипывая, прямо на сломанных ветках сирени. И плачет она не из-за того, что ей больно, а потому что ее бросили. И мама ее далеко, для которой был наломан букет, и сами цветы, сжимаемые до последнего момента маленькими ручонками, они тоже брошены и измяты. Девочка становиться на колени, вытирая крупные слезы, пытается подобрать измятые, пыльные цветы, окропленные ее же кровью, которые сейчас больше походят на клочья грязной пены, затем их бросает, закрывая лицо ладонями, и навзрыд плачет. Вновь поднимает грязную ветку, прижимает к своей груди, словно бездомного котенка – нежно и бережно.
     А ты стоишь на балконе, и смотришь на все происходящее, с тупой ноющей болью, в области сердца.  И тебе хочется выбежать на улицу, схватить в охапку это маленькое создание, прижать к себе, и прошептать что-нибудь утешительное... Но ты этого не сделал, не смог этого сделать… А знаешь почему?
     Александр сжал кулаки до такой степени, что побелели костяшки на пальцах.
     – Потому что ты только в душе чуткий, добрый и отзывчивый, но никогда не проявляешь своих чувств на людях. И еще, потому что ты побоялся выйти наружу. Побоялся! А в сущности чего? Нет ты стоял и раздирал свою душу вопросами – почему так жестоки дети, почему никто не подойдет к этой малышке и не пожалеет ее? Ты довольствовался тем, что посочувствовал ей в душе, но…
     – Это не правда! – выкрикнул Александр.
     – Неправда что? То, что ты не вышел к ней?
     – Я не мог!
     – Или не хотел? – существо на столе сощурило глазки, и покачало головой. – Не мог? Ты побоялся за свою голову? Побоялся, что твое головокружение не даст тебе к ней дойти, что ты потеряешь сознание, упав рядом с ней? Или ты побоялся привязаться к этой девочке?
     – Ты прекрасно знаешь, чего я испугался.
     – …?
     – Я побоялся того, как это будет выглядеть со стороны.
     – Что случилось бы, если даже это кто-нибудь и увидел? Кому ты сделал плохо? Той несчастной девочке?
     – Люди могли подумать, что я маньяк или педофил. – устало, произнес Александр.
     – Могли, – согласилось существо, – а может и нет. Почему ты не в силах пренебречь мнением окружающих, просто плюнуть на них? Что они хорошего тебе дали? Ярлык шизофреника? Но, дорогой, ведь под этой маской можно творить что угодно, и это будет сходить с рук.
     – Сейчас не об этом речь.
     – Конечно, – существо начало раскачивать ножками, – а помнишь, что ты тогда сказал?
     Александр молча кивнул.
     – Господи, сделай, так что бы этот ребенок был счастлив и никогда не знал больше горя. И если для этого понадобиться моя жизнь, то забери ее у меня, – существо хихикнуло, – как пафосно.
     – Тебе этого не понять.
     – Конечно, куда мне. Только твои слова всего лишь пустой звук и не больше, сотрясание воздуха на средних частотах. Наверное, тем самым ты очистил свою душу, что-то типа произношения мантры, для успокоения собственной совести.
     – Может и так, – согласился Александр, – только я действительно хотел, чтобы это произошло.
     – Но ведь не произошло, не случилось. Или твой Бог был глух к молитвам, или ты их не чистосердечно произнес.
     – Тебе ли судить о чистоте моего сердца?
     – Кому же, как ни мне, – существо грустно улыбнулось, – ведь только я знаю о тебе самое сокровенное и тайное, то о чем ты никогда никому не расскажешь, даже под пытками.
     За окном стемнело и холодный дождь, крупными каплями барабанил по стеклам. Александр поднялся с кресла, и, подойдя к окну, отодвинул полную пепельницу, стоящую на подоконнике, немного в сторону. Достал сигарету и не торопливо раскурил от дешевой зажигалки.
     – А ты счастлив? – тихо спросило существо.
     – Наверное, нет.
     – А чего тебе не хватает?
     – Покоя. – Устало ответил Александр.
     – По-ко-я… – протянуло существо, – по-ко-я, по-ко-я…
     Через мгновение оно исчезло, помахав на прощание маленькой ручкой. И комната сразу опустела, а в голове Александра появился хаос и мешанина, словно существо сидящее только что на столе, перебралось в его мозг. Вообще то с ним иногда бывает интересно, всякие разговоры на философские темы, или просто смотреть, как оно дурачится, бегая по письменному столу. Но порой оно бывает не выносимо. Александр до сих пор сомневается кто оно. На первый взгляд маленькая, хрупкая девушка. Она ворвалась в его жизнь внезапно, стремительно перевернув все с ног на голову. Это произошло, когда он был в ванной и принимал душ. Сильные струи воды хлестали Александра по лицу, в душе было настолько противно и гадко, что хотелось кричать. Руки тряслись, в ногах слабость, внутри пустота – неприятная и изматывающая. Голова то кружилась, то болела – ее  распирало изнутри,  и одновременно сжимало снаружи, тяжесть в области лба и затылка. Струи хлестали по лицу, Александр пытался смыть с себя это состояние, сорвать как грязную одежду. Но становилось только хуже. Как вдруг, сквозь шум падающей воды, он услышал, чей то тоненький голосок:
     – Как водичка, тепленькая?
     Александр резко обернулся, при этом он чуть не упал, и увидел маленькое создание, сидящее на краешке ванны и болтающее ножками. Он протер глаза, пытаясь отогнать от себя безумное видение, но существо не исчезло, а лишь ехидно хихикнуло, продолжая сидеть на месте.
     – Не может быть. – Произнес он.
     – Чего не может быть? – Спросило существо.
     – Тебя не может быть.
     Оно опять хихикнуло, заправляя прядь мокрых волос за ухо:
     – Глупо видеть и слышать меня, а потом еще себя уговаривать, что этого не может быть.
     – Но кто ты? – спросил Александр в замешательстве.
     Ее нельзя было назвать красивой – вздернутый носик, большие глаза разного цвета, и маленький ротик с рядом мелких белых зубов. Довершала портрет незнакомки, копна рыжих волос с белой челкой.
     – Кто я спросила она, – заноза в твоем воспаленном мозгу, твоя совесть, честь и достоинство в одном лице.
     Александр попытался коснуться ее пальцем, от чего та нервно хихикнула:
     – Предупреждаю, я боюсь щекотки.
     Палец прошел через нее насквозь, словно через сигаретный дым.
     – Галлюцинация? – скорее у себя самого спросил Александр.
     – Сам ты галлюцинация.
     После этого она появлялась ежедневно, буквально не откуда, и порой не в очень подходящее время. Например, на столе у психиатра, когда Александр был  на приеме. Благодаря чему Александру выставили новый диагноз – шизофрения, а прежний – невроз, был забыт, и ушел на второй план. Но самое обидное, что ее никто не видел, и даже не слышал, кроме самого Александра. У нее не было имени. Однажды Александр попытался назвать ее Шизой,  от чего она обиделась, и потом еще долго над ним издевалась, чего-чего, а издеваться она умела. В конце концов, имя  ей дать нужно было, и Александр написал на бумаге огромный список женских имен, которые он только знал, и подсунул ей, чтобы та сама выбрала. Она долго морщила свой носик, но все-таки выбрала имя Ева. Так проходил день за днем, одиночество Александра, скрашивалось только присутствием Евы, но он привык к этому, все же лучше такой собеседник, чем вообще никакой.
     Практически всю свою жизнь Александр провел за плотно задернутыми шторами, лишь изредка выходя на улицу глубоко за полночь, что бы подышать свежим воздухом, им же практически и питался. Деньги ему платил профсоюз – пенсия по инвалидности. Деньги не большие, но ему хватало на жизнь, Друзей у него не было, точнее, были когда-то,  да только со временем растерял их. Может оно и к лучшему, меньше сочувствия и недопонимания.
     Ева появилась на столе так же неожиданно, как и пропала, на ней был красный плащ с капюшоном, и ярко-желтый шарф:
     – Не хочешь прогуляться? – предложила она.
     Александр неопределенно пожал плечами:
     – Почему бы и нет, эта ночь ни чем не хуже остальных.
     Он вышел в прихожую, надел ботинки, снял с вешалки потрепанный плащ, и направился к двери.
     – Зонт брать не будешь. – Прожужжала Ева над самым его ухом.
     – Нет, – спокойно ответил Александр, – и ты знаешь почему.
     – Потому что тебе нравиться дождь.
     – Да. – Александр вышел из квартиры, и захлопнул за собой дверь.
     – А почему он тебе нравиться? – не унималась Ева.
     Александр молча покинул освещенный подъезд, и шагнул в ночную, осеннюю мглу. Он поднял воротник и, хлюпая по лужам, зашагал прочь от дома.
     – Нет ну а все-таки, почему тебе нравиться дождь? – не отставала от него Ева.
     – Под него хорошо думается, – ответил Александр.
     – А может, ты представляешь, что это чьи то слезы, – предположила Ева, – вдруг кто- то кого- то оплакивает.
     – Интересно кто и кого?
     – Нет, ты не ответил, если бы это были, чьи то слезы, ты бы любил дождь по-прежнему?
     Александр заложил руки в карманы, и посмотрел на небо:
     – Наверное, да. – Ответил он.
     – Значит, тебе нравиться, когда кто- то страдает?
     – Ты передергиваешь, я этого не говорил, мне просто нравиться дождь.
     Окна домов практически все погасли, людей на улице не было, лишь дождь и холодный ветер. Он шел по мокрому асфальту, подставляя свое лицо, обжигающим каплям дождя. Было холодно и сыро, одиноко и неуютно. Небо сплошь покрыто густой пеленой свинцовых туч, через которые не мог пробиться лунный свет, отчего становилось настолько темно, что Александр пробирался по запутанным лабиринтам улочек, практически на ощупь. Так он дошел до перекрестка, на котором одиноко стоял, подмигивающий желтым глазом, светофор. Откуда-то справа послышались легкие шажки, пробивающиеся сквозь шелест дождевых капель, они звучали настолько отчетливо, что Александр инстинктивно отпрянул в сторону, и, затаившись, стал ждать, когда этот кто - то пройдет. Он избегал встреч с людьми, они его не понимали, а не понимание порождает неприязнь. Звук шагов приближался, уже показался силуэт высокой девушки, и через несколько мгновений, он смог  ее рассмотреть. Она была длинноногой и стройной, в туфлях на высоком каблуке, в темном плаще, блестящем от скатывающейся по нему дождевой влаги. Ее влажные волосы, чуть колыхались, под редкими порывами ветра. Александр смотрел, как она грациозно идет, словно по подиуму, как на мгновение распахивается плащ, обнажая черный кант кружевных чулок, и тут он услышал над самым ухом голос Евы:
     – Изнасилуй ее!!!
     От неожиданности Александр дернулся, словно его ударило током.
     – Изнасилуй ее! – прокричала Ева, – изнасилуй, а потом убей.
     Александр весь съежился, и буквально втянулся за ствол старого тополя, врастая в его мокрую, чуть зеленоватую от лишайника, кору. Девушка прошла  рядом, если  бы он захотел, то смог бы дотянуться до нее рукой. Но Александр сжал зубы и вцепился в растрескавшуюся от времени древесину.
     – Изнасилуй! Изнасилуй ее!!! – вопила Ева, кружась над его головой.
     А он стоял, превратившись в такое же дерево, за которым нашел себе укрытие. Стоял и смотрел, как удаляется от него особь противоположного пола, как растворяется в осеннем воздухе шлейф еле уловимого запаха дорогих духов, как стихают шаги в темной бездне холодного мрака. Все смолкло.… Лишь листва шумит где-то высоко в вершине. Ева подлетела к  лицу Александра почти в плотную, долго смотрела своими большими разноцветными глазами в его переносицу, и внезапно разразилась звонким смехом. Она смеялась все громче и громче, от ее смеха становилось не по себе. Александр схватился за голову, и резко выпрямившись, бросился бежать.  Все окружающие предметы слились в единый серый сгусток, перед его глазами проплывали странные картины – убитая девушка с вывернутыми наружу кишками, ухмыляющиеся оскалы невиданных зверей, в ушах стоял истерический смех Евы. За что-то, зацепившись, он упал в огромную лужу, тут же поднялся и побежал дальше. Ветви какого то кустарника не щадя хлестали по лицу, оставляя на щеках багровые рубцы, дыхание стало сбивчивым и тяжелым, сердце казалось вот-вот лопнет, Александр, бросился на мокрую траву и зарылся лицом в остро пахнущие, опавшие листья. Через мгновение он услышал знакомый голос:
     – Глупец, от кого ты хотел сбежать?
     Он ничего не ответил, лишь втянул голову в плечи, и беззвучно зарыдал…
     Грязная одежда лежала на полу в прихожей, а сам Александр находился в душе, смывая с себя грязь и песок. Евы в ванной не было, и Александр был рад этому обстоятельству. Его колотило, зубы выбивали чечетку, но не от холода… Еще чуть-чуть и он бы ей подчинился…
     Войдя в спальню, и включив торшер, он увидел в изголовье своей кровати, Еву, сидящую на подушке.
     – Глупо, – произнесла Ева, – нужно было ее изнасиловать.
     Александр молча лег.
     – Или ты хочешь сказать, что ты об этом никогда не думал? Думал, и не раз. Только увидел смазливое личико и точеную фигурку, как сразу же появляется мысль – "Вот бы мне ею овладеть". Она как импульс, секундное умопомрачение. Рождаясь всего в одной клетке серого вещества твоего мозга,  эта мысль захлестывает тебя полностью, и от нее не так легко отвязаться, она словно затмение, заслоняющее собой все вокруг – и разум и рациональность. И хочется ей подчиниться, ведь хочется?
     – Нет. – Устало ответил Александр.
     – Не верю, и ты не веришь самому себе, потому что знаешь что лжешь. – Ева перебралась на тумбочку, села зажав ладони между коленей, и сощурившись, посмотрела на лампочку.
     – Иногда я жалею, что вместо тебя ко мне не приходит старик Зигмунд. – Тихо произнес Александр.
     – Это тот, который Фрейд? – Уточнила Ева.
     – Он самый.
     – Старый гомосексуалист, зачем он тебе?
     – Интересно было бы с ним поболтать, задать пару вопросов.
     – Поболтать могу и я, – Ева пожала плечами, – даже ответить на твои вопросы.
     – Ты можешь причинять только боль своей болтовней.
     – Ну, это своего рода терапия, к тому же ты чувствуешь себя не так одиноко.
     Александр посмотрел на Еву,  было большое желание щелкнуть по ее вздернутому носу, изъеденному мелкими веснушками, но у него это бы не вышло, потому что она была не материальна.
     – Ты думаешь, что я плохо переношу одиночество?
     – Думаю что да. – Ева склонила голову на бок. – Твое одиночество породило меня. Слышал про "мальчика с пальчика"?
     – Не вижу аналогий. – А ты подумай хорошенько. Жили, были старик со старухой. И не было у них детей…
     – Интересно, отчего так? – перебил ее Александр. – Во время не завели, а осознали, когда уже было поздно, в дверь постучали климакс и импотенция?
     – Может баба была бесплодная, или дед когда- то не осторожно с серпом поигрался, сказка об этом умалчивает, но факт остается фактом – детей у них не было. А так хотелось им этих детей, просто невмоготу. И вот в одно прекрасное время у них появился, маленький такой мальчик.
     – Насколько я помню, баба отрезала себе мизинец, и завернула его в тряпочку – этакий акт мазохизма.  И этот пальчик, кстати, тоже навевает определенные фаллические мысли, ожил, и стал тем самым мальчиком.
     – Это по одной версии, – снисходительно ответила Ева, – а по другой, он вывелся в куче хлопка.
     – Они что были узбеки?
     – Почему узбеки?
     – Откуда у них тогда хлопок взялся?
     – Хорошо, пускай они будут узбеки, хотя сказка считается русской народной, главное то, что их желание, породило на свет того, кого они хотели всю жизнь. Кстати в сказках тому примеров много – Снегурочка, Дюймовочка, есть даже какой-то мальчик из глины, сейчас уже не помню его имени.
     Ева замолчала, уставившись в потолок, было не ясно, то ли она вспоминала его имя, то ли сидела просто так.
     – Ну и что? – Спросил Александр.
     – Ничего, просто я веду к тому, что ты тоже желал себе собеседника, и в результате получил меня.
     – Если я и мечтал о собеседнике, то не о таком.
     Ее большие глаза стали еще больше:
     – Позвольте, ты что-то имеешь против моего пола? Ведь согласись, что даже в детстве ты мечтал иметь свою маленькую девочку, которая могла бы помещаться в кармане, и всегда была с тобой, надо полагать для удовлетворения твоих эротических фантазий.
     – Если бы для этого, то я пожелал бы что-нибудь другое, по крайней мере, побольше.
     – Ага, как же, - ехидно произнесла Ева, – тогда ты довольствовался видом обнаженной женщины, и мастурбацией.
     – Ну что ж, значит, мечта моего детства сбылась с опозданием.
     – Как раз вовремя, сейчас я больше тебе необходима. Что бы ты окончательно не поехал рассудком.
     – Но почему тогда ты заставляешь меня переживать самые неприятные моменты моей жизни?
     – Не я их тебе подсовываю, а ты сам.
     – Но я не хочу этого.
     – Нет хочешь! – Ева подошла ближе. – Ты желаешь разобраться в них, что когда-то сделал не так.
     – Я просто пытаюсь их забыть. – Перебил ее Александр.
     – Представь большой чемодан для ненужных вещей, – Ева села на подушку рядом сего лицом, так что он теперь мог сосчитать все веснушки на ее носу, – ты в него бросаешь все то от чего хочешь избавиться. Ты закрываешь его, и эти вещи не попадаются на глаза. Но ты всегда носишь его с собой, и, не видя этих вещей, ощущаешь их тяжесть. Так и с твоими мыслями. Переживая их снова и снова, ты как бы ремонтируешь их, и тогда их можно будет вынуть из чемодана, и они будут служить тебе дальше, будучи уже менее неприятными. И твой чемодан станет легче.
     – Ты хочешь сказать, что моя голова и есть этот самый чемодан?
     – Да, только вещей в нем скопилось очень много, и все из него вываливается наружу. Ты пытаешься их собрать, сгребаешь все в кучу, мнешь, рвешь, и получаешь картину еще худшую, чем имел.
     Александр вздохнул. Было что-то рациональное, в словах этой пигалицы, очень не хотелось с этим мириться, но приходилось. За время его жизни, голова давно превратилась в помойку, отхожее место с кучей роящихся мух. Все светлое и хорошее утонуло в нечистотах, и чтобы его откопать, нужно перелопатить не одну тонну дерьма. А ведь это хорошее еще нужно и отмыть. Никто тебе не поможет кроме тебя самого. Потому как не нужен ты никому, нафиг не нужен, и здесь Ева права! Права! Она права во всем, что бы ни сказала, и за это Александр ее ненавидел. Ненавидел ли? А вдруг она когда-нибудь не придет? Что тогда? Одинокие, безликие, серые будни? Сколько их было и сколько их будет? Нет, пожалуй, это хорошо, что она приходит.
     – Эй, – позвала его Ева ты, – там не уснул.
     Александр встрепенулся:
     – Это ты мне?
     – А разве в комнате есть кто-то еще?
     Он отрицательно покачал головой.
     – Чего ты замолчал?
     – Задумался. – Он вновь откинулся на подушку.
     – Интересно о чем?
     – Сегодня был прекрасный закат, – Александр закрыл глаза, и сразу же всплыла картина, которую он наблюдал через небольшую щель, неплотно занавешенных тяжелых штор, – небо было глубоким и высоким, как дно колодца и Эверест одновременно. Цвет не голубой, а скорее синий, с легкими спрайтовыми полосами – след пролетевшего самолета. Ближе к горизонту оно переходило в ярко-оранжевый цвет, с мелкими вкраплениями пурпурного. Огромный золотой шар, заходящего солнца, плавно и мягко, погружался в перину из тяжелых дождевых облаков, окрашивая их верхушки своими теплыми цветами.
     Ева грустно улыбнулась, и произнесла:
     – Когда начинаешь замечать закаты, а не рассветы, то все указывает на то, что, на пороге стоит старость, а на лавочке у подъезда, сидит смерть, дожидаясь своей очереди.
     Она замолчала лишь на мгновение, затем ее ресницы взлетели вверх, а в глазах загорелся дьявольский огонек:
     – А, ты, боишься смерти?
     – Чьей? – Не понял Александр.
     – Собственной, конечно.
     – Собственной, – он пожал плечами, – когда тебя ничего не связывает с окружающим миром, то и уходить из него не страшно.
     – А тебя что-нибудь связывает?
     – Кроме тебя, ничего. – Ответил Александр.
     – Ха, я сдохну вместе с тобой. – Рассмеялась Ева. – Как в сказках братьев Гримм.
     – Ты меня так любишь? – Удивился Александр.
     – Не обольщайся. Просто мы с тобой единое целое – не будет тебя, не будет и меня. Нет, ну а правда, что тебя связывает с жизнью, из-за чего тебе не хочется умирать?
     – Не знаю, скорее всего, что ничего. Семьи у меня нет, друзей тоже, даже никаких животных кроме тараканов на кухне. Так что хоть завтра.
     – А представляешь, ты лежишь в могиле, и все твои члены, руки, ноги, будут гнить и разлагаться. Посмотри на них, – Ева указала пальцем на руки Александра, – сейчас они твои, послушно исполняют все приказы, а там они будут лежать как две палки. Кожа покроется струпьями, а плоть будет медленно распадаться, источая тошнотворно сладкий  запах. Но и это не все. В твои глаза, уши, нос, вопьются большие белые черви. Криминалисты, присутствующие на эксгумации могил, между собой называют их бананами [2], и вот эти бананы, будут высасывать из тебя все соки. Как тебе такая перспектива?
     – Там мне уже будет все равно. – Ответил Александр.
     – Но неужели тебе не жалко своего тела?
     Александр поднес руку к глазам, и долго ее изучал. Конечно, жалко, что кто-то будет жрать его плоть, но ведь этого не избежать. Разве что, если кремация или утонуть, но тогда в первом случае тело сожрет огонь, а во втором  рыбы. Какая разница.
     – А ты когда-нибудь думал, что смерть тебя обойдет стороной, и ты сможешь ее обмануть?
     – Нет.
     – Врешь, ведь думал, – Ева хихикнула, – вдруг к тому времени, когда пробьет твой смертный час, человечество изобретет какое-нибудь лекарство, или найдут ген старения.
     – Скорее всего, что нет. – Ответил Александр.
     – Может быть, хотя как знать. Или ты надеешься,  что во время твоей никчемной жизни свершится Страшный суд? Ведь погибать всем вместе гораздо легче, чем одному, не так страшно и в общем даже не обидно.
     – Если бы мне был дан шанс выбрать время и место своей смерти, то я выбрал бы смерть где-нибудь в лесу, подальше от людей.
     – И, наверное, ты предпочел бы обойтись без похорон.
     – Было бы здорово, если бы природа сама позаботилась о моем теле.
     – Это в смысле чтобы тобой откушали всякие там жучки, червячки, солнышко высушило кожу, а дождик выбелил кости?
     – Что-то на вроде того, – согласился Александр, – лишь бы не дожить до того момента, когда сам не сможешь сходить в туалет, и на боках появятся пролежни.
     – Лучше иметь синицу в руках, чем утку под кроватью. Хочешь умереть молодым?
     – Хотя бы не беспомощным.
     – А как определить ту границу между беспомощностью и зрелостью? Миллионы молодых людей, физически – беспомощные инвалиды. Ты думаешь, они хотят смерти?
     – Я бы хотел. Жить инвалидом перспектива нехорошая.
     – А смерть то не приходит по заказу, разве что наложить на себя руки.
     – Тоже выход. – Согласился Александр.
     – Су-и-цид, – по слогам произнесла Ева, – есть что-то притягательное в этом сочетании букв. Что-то таинственное и неизведанное, манящее и предостерегающее, как пламя огня для вечерницы. Су-и-цид… су-и-цид… су – голову в петлю… и – табурет из- под ног… цид – последняя конвульсия и приоткрывающийся занавес неизведанного. Есть люди, которые живут только этой мыслью. Она им дает силы для борьбы и существования, питая еле тлеющее желание к жизни, каплями угольно-черного, трупного цвета, и мыслью о том, что рано или поздно, они это совершат. И они делают это.
     – Счастливый человек никогда добровольно не пойдет на эшафот. – Ответил Александр.
     – Счастливый? – Удивилась Ева. – Счастливый конечно нет, только глубоко несчастный, который не видит другого выхода из сложившейся ситуации.
     – А кто ее складывает?
     – Он сам, – Ева ехидно хихикнула, – помнишь такое выражение: "Человек сам кузнец своего счастья".
     – И сам ему палач. – Добавил Александр.
     Ева стала серьезной, и медленно произнесла:
     – Хотя ты знаешь, не всегда так получается, что человек сам выстраивает свою жизнь, иногда все решает случай. Просто так легли  карты.
     – Пасьянс или игра в дурака?
     – Теоретически любой пасьянс должен раскладываться в семидесяти случаях из ста. Скорее всего, это игра в дурака. Проигравший получает веревку с куском мыла, а победивший  – возможность мучиться дальше.
     – Все зависит от мастерства игрока. – Возразил Александр.
     Ева отрицательно покачала головой:
     – Попробуй выиграть, когда у тебя на рука четыре шестерки, а у твоего противника все тузы во главе с козырным, да еще и джокер в рукаве припрятан, так на всякий случай.
     – И кто этот загадочный игрок?
     Ева  не ответила, лишь опустила глаза и глубоко вздохнула.
     – Порой мне становиться тебя жалко, – произнес Александр, глядя как по ее лицу, катятся крупные слезы, – ты много знаешь, и это тебя очень отягощает. Лучше быть в неведении, чем так страдать.
    – Не нужно меня жалеть, – произнесла, всхлипывая, Ева, – каждый получает по заслугам, я думаю, что и ты не захотел бы быть счастливым дураком, если бы стал такой выбор.
     – Почему?
     – Обыкновенный человеческий эгоизм. – Ева, всхлипывая, вытерла слезы кулачками.
     Александр долго смотрел в ее глаза, пытаясь понять  из-за чего, были эти слезы. Такое случалось и раньше, ни с того ни с сего, Ева могла зайтись в истерическом смехе, или не к месту заплакать. Но с чем это было связано, Александр не знал, а Ева не отвечала. Вот и сейчас. Может она знает что-то такое что простому смертному знать не положено?
     – Я где-то читал, что все видения, образы и прочие, приходят к людям от Сатаны. – Александр приподнялся на локте. – Ты тоже?
     Ева улыбнулась:
     – Богом посылаются только святые и чистые ангелы, а я на них не очень похожа.
     – Что, верно, то, верно, ты больше походишь на дьяволенка. Значит да?
     – Значит, нет! – Отрезала Ева.
     – И как это понимать? – спросил он.
     – Как хочешь, скажи я тебе,  ты не поймешь, да и в Бога ты не веришь, так не всели тебе равно.
     – Мы можем это обсудить.
     – Можем, – согласилась Ева, – но завтра, сегодня уже поздно, и я устала.
     Она послала Александру воздушный поцелуй, и щелкнула выключателем лампы.
     – Спокойной ночи, – произнес в слух Александр.
     – Ага, и тебе тоже, – отозвалась Ева из темноты.
 
 

    Интересно… – произнесла Ева.
     Она сидела на подоконнике, и наблюдала, как Александр курит, облокотившись плечом о стену. Его взгляд блуждал по вечернему небу, проходя через треснутое окно.
     – Интересно что? – спросил он.
     – Наверное, тебя сейчас терзает вопрос, что там за этой полупрозрачной границей, по которой плывут облака и холодное светило, с легкой осенней паутинкой в лучах. Что там?
     – Я знаю что там, – ответил Александр, выпуская тонкую струйку сигаретного дыма через приоткрытую форточку, – звезды, туманности, и бесконечность.
     – Звезды, туманности, и бесконечность, – повторила за ним Ева, – это всего лишь слова заученные в школе. Никто не долетал даже до самой близкой звезды, и уж тем более никто не пересекал бесконечность. А что такое бесконечность, и почему ты думаешь, что она именно там?
     – Ты можешь что-нибудь предложить?
     – Смотря, что тебя устроит?
     – Например?
     – Пожалуйста, – Ева не спеша, расправила складки на своем платьице, и продолжила, – Ты можешь уподобиться страусу, и зарыть голову в песок, приняв бытующее мнение окружающих за незыблемую константу, к слову говоря не доказанную, а можешь ломать над этой проблемой свою же голову всю жизнь. И если ты найдешь верный ответ, то после твоей смерти, возможно, ее назовут твоим именем. И что ты выбираешь?
     – Ничего, – ответил Александр,  – меня не устраивает ни то ни другое.
     – Хочешь игнорировать это явление, сделать вид, что его не существует?
     Александр не ответил.
     – Что ж, пусть будет так, – сдалась Ева, – хотя подумать над этим вопросом иногда интересно, особенно лежа на траве, и глядя в звездное небо.
     Ева сделала небольшую паузу, потом встала и, подойдя по подоконнику к Александру, дернула его за рукав:
     – Есть предложение – прогуляться.
     Александр поморщился:
     – Особого желания нет.
     – Аппетит приходит во время еды. Обещаю, что будет интересно.
     – Это то меня и настораживает.
     – Да будет тебе канючить, – прощебетала Ева, – солнышко скоро пойдет баиньки, на его место выйдет фонарик, потускней. В мистицизме луна занимает место повыше, чем его рыжий собрат. Ты только представь, как здорово пройтись по улицам, освещенным только лунным светом.
     – Ладно, черт с тобой, – сдался Александр, – можно и прогуляться.
     Сегодня он вышел на прогулку раньше обычного. Солнце уже село, и мягкий сумрак успел опуститься на город, но по улицам все еще продолжали ходить люди. Наверняка они все спешат домой, к своему любимому дивану и клетчатому пледу. Люди не любят осень – пора гриппа и насморков, ну, да и бог с ними. Александр медленно шел по дорожке, сплошь покрытой ковром из опавших листьев, опустив глаза в землю и засунув руки в карманы старых, потрепанных джинсов. Ева болталась в воздухе рядом с его головой, и изредка восклицала на манер русских аристократов 18-19вв. – "Шарман… Монефик… Шарман…". Кому она это говорила, для Александра оставалось загадкой. В конце концов, он не выдержал, и спросил:
     – Что шарман?
     – Шарман, шарман, шарман, – быстро прощебетала Ева, – все шарман, все, все, все.
     – Понятно, – протянул Александр.
     Он порылся в карманах плаща, разыскивая сигареты, достал помятую пачку, которая оказалась пустой, остановился, бессмысленно созерцая факт отсутствия сигарет, затем смял ее и швырнул под ближайшее дерево.
     – Курить вредно. – Поучительно произнесла Ева.
     – Если хорошенько задуматься, то и жить тоже.
     Александр направился к виднеющемуся не далеко киоску. Подойдя к нему, он принялся рассматривать предлагаемый ассортимент сигарет. Денег хватало только на самые дешевые. Он подошел к окошку, за которым, не обращая ни на кого внимания, сидел молодой парень. Объектом его желания, была малолетняя девица, похабно накрашенная, она сидела напротив него и заливалась визгливым смехом. Александр молча стоял, терпеливо дожидаясь, когда его заметят. Ева стояла рядом, на импровизированном железном прилавке, она посмотрела на Александра, и зевнула, прикрыв рот ладошкой.
     – Закати скандал, – шепнула Ева, и ее глаза дьявольски сверкнули, – стукни со всего маху кулаком по прилавку, и гаркни во все горло.
     Александр, сжав зубы, отрицательно покачал головой.
     – Сделай это! – Взвизгнула Ева. – Будь настоящим мужиком.
     Рука Александра, против его воли, сжалась в кулак, взметнулась вверх, и тут же опустилась на  жестяной прилавок. От удара задребезжали стекла.
     – Сигареты! – Рявкнул Александр. – И быстро.
     Парень, сидевший в киоске, вышел из оцепенения, и часто хлопая глазами, стал лихорадочно шарить под прилавком. Через мгновение в его трясущихся руках появилась пачка сигарет, которую он тут же протянул Александру, не переставая бормотать извинения. Александр, сжав зубы, молча взял сигареты, и бросил скомканные деньги в окошко. Затем так же молча развернулся, и пошел прочь.
     – Здорово, потрясающе, великолепно, прекрасно, классно, восхитительно, умопомрачительно. – Щебетала Ева над ухом.
     Сердце гулко билось в груди Александра, словно сломанный метроном – он сорвался! Он поддался этой пигалице!!!
     – Ну, надо же, ты все-таки это сделал, – произнесла Ева, – безрассудно, опрометчиво, не задумываясь о последствиях. Я просто потрясена…
     – А я об этом сожалею. – Ответил Александр.
     – Сожалеешь? Боже мой, какая глупость. Ты поставил на место этого сопляка, он должен выполнять свою работу, а не трепаться с невесть знает кем. Что здесь плохого?
     – Ты заставила меня это сделать! – Выкрикнул Александр, останавливаясь посреди улицы.
     От его крика, шарахнулась в сторону проходящая мимо женщина, она обернулась и торопливо засеменила в сгущающуюся темноту.
     – Я? – Удивилась Ева. – Вовсе нет. Милый, я только подсказала тебе, как стоило поступить, а все остальное ты сделал сам.
     – Как нужно было поступить? А вчера ты тоже мне подсказывала, что нужно было изнасиловать и убить первую встречную?
     – Ну, это была шутка, – замялась Ева, – своего рода проверка на вшивость.
     – А если бы я последовал твоему предложению?
     – И что? – Ева оставалась невозмутимой. – В коллекции твоих воспоминаний, появился бы еще один эпизод.
     – Не слишком ли велика цена этого эпизода – человеческая жизнь?
     – Какая мелочь, можно подумать, что человечество лишилось бы еще одного Эйнштейна или Набокова. Никчемная шлюха, рано или поздно с ней это произойдет, не ты так кто-нибудь другой, поступит с ней, таким образом, так не всели равно, кто им будет?
     – Ты дьявол! – Произнес Александр.
     Ева повисла в воздухе перед самым его лицом, и, покачав головой, тихо произнесла:
     – Пойдем, я кое- что тебе покажу.
     Александр достал сигарету из пачки, нервным движением, прикурил от мерцающей на ветру зажженной спички, и, выпустив дым в сторону Евы, спросил:
     – Куда?
     – Увидишь, – также тихо ответила она,  – увидишь…
 

     …Здесь отчетливо пахло свежей землей, сыростью, и прелыми листьями.
     – Однако веселенькое же ты место выбрала для прогулки. – Александр осмотрелся.
     Взошедшая на небе луна, освещала своим холодным светом, многочисленные кресты и надгробные плиты. Здесь было тихо, слишком тихо, лишь сосна скрипела под редкими порывами ветра, где-то в глубине кладбища.
     – Зачем ты меня сюда притащила?
     Ева села на ближайшую плиту без медальона, под которой, судя по дате, был похоронен младенец:
     – Есть несколько мест на земле, где человек задумывается о смерти и вечности – это церковь и кладбище. В церковь ты бы не пошел…
     – Я бы и сюда не пошел, если б знал, куда ты меня приведешь. – Перебил ее Александр.
     – А чем тебе оно не нравиться? Ведь рано или поздно все здесь оказываются.
     – Очень уж здесь "людно", и в тоже время тихо.
     – Людно и тихо, – повторила Ева, – две величины, которые уживаются между собой  только на кладбище, но я хотела с тобой поговорить о другом.
     – Ты назвал меня дьяволом. А сам то ты, веришь, что загробная жизнь существует?
     Александр опустился на скамейку, и, сорвав с могилки какой-то блеклый цветок, ответил:
     – Не знаю.
     – Знаешь, просто боишься себе в этом признаться. А почему? Тебе страшно разочароваться?
     – Меня мучают сомнения, – Александр покрутил в руках сорванный цветок, – я боюсь оказаться обманутым.
     – Кем?
     – Что если это всего лишь всеобщее заблуждение, самообман, которым утешают себя люди, придумали себе сказочку о хорошей жизни там, после жизни, своего рода подслащивание пилюли, которую необходимо принять всем.
     – Но ты отказываешься ее принять.
     – Не хочу быть в стаде баранов.
     – Но вполне возможно, что это стадо, после своей смерти, попадет на небеса.
     – А мне противно плыть с ними в одной лодке. Не хочу видеть, бубнящих молитвы, беззубых старушек, и интенсивно крестящихся, таких же стариков, которые взывают о помощи своего бога, а тот поплевывает на них свысока.
     – А ты жесток.
     – Как и он. Священники говорят – как ты можешь его не воспринимать, ведь бог твой отец. А я отвечу – отец ли тот, кто позволяет своим детям мучиться в болезнях, войнах, голоде и нищете. Ведь в его власти помочь людям. Родить ребенка дело не хитрое, гораздо сложнее обеспечить ему нормальное существование.
     – Мучениями здесь, мы зарабатываем вечную жизнь там.
     – Вечную, говоришь? А я не хочу вечно пресмыкаться перед кем-либо, вымаливая милость. Я хочу быть свободным, свободным и независимым, черт побери. А как мне жить, или по божьим законам или по совести, это никого не касается, кроме меня самого.
     – Тебя не прельщает перспектива оказаться в раю? – Ева поцокала язычком. – Это серьезно. Есть еще один вариант – ладно, ты не веришь в загробную жизнь, но ведь она может и существовать, тогда что тебе мешает изредка читать молитву и стучаться лбом о пол, так на всякий случай, как это делают многие, ведь от тебя не убудет.
     – Нельзя верить на половину, равно как и не верить тоже. – Ответил Александр. – Невозможно перейти реку, не замочив при этом ног.
     – Если только ты не святой. – Вставила Ева.
     – А как определяется святость? Я должен носить рясу, соблюдать посты, воздерживаться от плотских утех и греховных мыслей, одновременно совершая угодные богу дела? Я живу по совести, по своим устоям и нормам. Да я не истязаю свою плоть, да я не соблюдаю посты и даю своим мыслям словесную форму. Но не ужели я стал хуже того святоши, которому дарована чудодейственная сила?
     – Ты сам ответил на свой вопрос.
     – Значит святыми становятся в мучениях?
     – По крайней мере, так считает церковь.
     – Тогда как быть с той женщиной, которая всю свою жизнь мучилась от церебрального паралича, и, в конце концов, не выдержав, наложила на себя руки? Ее не причислят к лику святых, мало того, она попадет в ад. А Николай "кровавый" [3], который прожил жизнь в свое удовольствие, и был  казнен большевиками, он иконнизирован, причем это первый святой, который курил трубку. Так, где, правда и справедливость?
     – О причислении к лику святых, решает церковь, а там такие же люди, настоящий суд происходит на небесах.
     – Значит там, определяется степень вины человека перед господом? – Александр швырнул цветок на землю. – Значит там, сортируется род людской, и всех грешников отправляют в ад, а праведников в рай? Но ведь не все грешники одинаковы, возьмем Гитлера или Сталина, по вине которых погибли миллионы людей, или какого-нибудь серийного убийцу, маньяка-извращенца, они попадут в ад. Хорошо, я согласен. Но вместе с ними туда попадет и та женщина инвалид, которая страдала всю свою жизнь, и никому не причинила зла. Она пойдет туда тоже! Ей не уготовано место возле престола божьего, ей забронирован крюк возле дьявольского огня! Так кто справедливее, бог или антихрист? Тот, который выбирает себе элиту, благородную касту, раболепствующую и пресмыкающуюся перед ним, или тот, который подбирает себе всех. Или помнишь ту притчу из Библии, про то, как господь, дабы проверить насколько кто- то там его любит, приказал ему принести в жертву собственного ребенка, а потом он, узрев, что его, действительно любят больше чем собственное дитя, смилостивился, и не принял жертву. Как мы умиляемся этому факту! Я бы за любого ребенка, голыми руками передушил бы все поповское племя! Собственными зубами, сгрыз бы все кресты с куполов! Не задумываясь, продал бы душу! Перед кем вы приклоняетесь?! Перед самовлюбленным эгоистом, наслаждающимся видом агонии и страха? Кому вы лижите зад, тому, кто вас ненавидит и держит за грязь, прилипшую к ногам?
     Ева молчала опустив глаза в землю, а Александру хотелось чтобы она его переубедила, развенчала произнесенные им только что богохульные речи, доказала обратное, убедила его в том что он не прав. Она же умница, она все знает. Но Ева молчала, и с ее молчанием умирала надежда, надежда на то, что он не прав. Ведь тебе стоит произнести только слово, он почти сломался, последняя капля, и все может быть – Александр примет господа, ты только скажи что он не прав. Всего слово, всего одно… 
     Ева подняла голову, и, закрыв глаза, произнесла:
     – Мне сегодня приснился сон…
     Внутри Александра все оборвалось, надежды рухнули, осыпались мелким стеклом, и, зажав кулаки, он прохрипел:
     – Врешь ты все, тебе не могут сниться сны!
     – Он был прекрасен, – продолжила Ева, – я видела себя человеком, нормальным, полноценным человеком. Это было так приятно.
     Александр ее почти не слушал, он знал, что это ложь, Ева не может видеть сны, а говорит она это, потому, что пытается замять обсуждаемую тему.
     – Значит я прав? – Тихо спросил он.
     Ева прервала свой рассказ о сне, и, вздохнув, ответила:
     – Не знаю.
     Александр отрицательно покачал головой:
     – Врешь, все ты знаешь, только говорить не хочешь.
     – Пойдем отсюда, – Ева зябко поежилась, – холодно становиться.
     – Тебе то чего боятся, все равно не заболеешь.
     – Но холод то я чувствую.
     Александр посмотрел на надгробье, провел пальцами по высеченным на камне буквам и цифрам.
     – Ей даже не успели дать имя.
     – Кому? – Не понял Александр.
     – Ей, – Ева указала на холмик под камнем, – этой малышке, которая здесь лежит.
     Александр кивнул:
     – Я такое видел, один раз. Одна молодая пара, спускалась по ступенькам подъездной лестницы, а у него на руках – маленький гробик. На глазах нет ни слез, ни печали, к этому ребенку еще не успели привязаться, его не успели полюбить, он не смог узнать ни материнской ласки, ни отцовской нежности. Интересно куда он отправился после смерти, успевший только родиться в грехе, такой некрещеный и маленький.
     – Пойдем отсюда. – Повторила Ева.
     – Хорошо, – согласился Александр, – только не домой, у меня еще есть одно дело.
     Он поднялся с прогнившей скамьи, засунул руки в карманы, и неторопливо зашагал между могил. Лабиринт из могильных оград еще не кончился, когда Александр услышал над своим ухом голос Евы:
     – Обрати внимание на медальоны, у многих выцвели только глаза. Все на месте и губы и нос, и уши, а вот глаза – они белесые, словно их выклевали птицы.
     Александр миновал последнюю ограду с просевшим внутри холмиком и покосившимся от времени крестом, обернулся назад… Кладбище было молчаливо, лишь сотни белых глаз, смотрели ему в след, с холодных надгробных плит.  Он кивнул головой, какой то мысли, пронесшейся в его голове, и зашагал прочь.
     Перекресток был безжизненным, как и вчера – одиноко подмигивающий светофор, и шелест опавших листьев. Александр молча уселся на заградительный барьер, и бездумно уставился в большую прозрачную лужу, в которой отражался кусок холодного звездного неба. Ева тихо мурлыкала, какую то мелодию, сидя на его плече. Александр пытался определить ее мотив, но на ум ничего не приходило. В голове начали копошиться разные мысли. Странно получалось – он и Ева составляли одно целое, но он многого не знает, тогда как у Евы, на любой вопрос есть ответ. Почему так? Может эти ответы лежат где- то глубоко в мозгу Александра, и стоит только хорошенько в нем покопаться, напрячь извилины, и он отыщется. Может он просто не знает, как это сделать, или подсознательно не хочет этого, а Ева сама плутает в закоулках его мыслей, отыскивая самородки среди отбросов. Что ж, пусть будет так. Несмотря на всю свою надоедливость, Александр привязался к ней, это был его единственный друг, с которым можно было обсудить что угодно, и от которого ничего не скроешь. Иногда он жалел, что она не обыкновенный человек, с нормальным ростом и телом, но с другой стороны он понимал, что, приобретя новые качества, Ева потеряет свои прежние, а это того не стоит.
     В воздухе послышался звук каблучков.
     – Кто-то идет. – Произнесла Ева.
     – Я знаю.
     – Это девушка. Вчерашняя девушка. – Уточнила Ева.
     Александр кивнул.
     – Ты ее ждал?
     Неопределенное пожимание плеч.
     – Глупо, – тихо произнесла Ева, – но, во всяком случае, я умолкаю.
     Александр вновь кивнул головой. Звук все приближался, а он сидел на барьере, опустив глаза в землю. Неужели он сможет это сделать? Интересно чувствует ли человек приближение своего смертного часа, или он остается в неведении до самого последнего момента, когда сердце в последний раз выбросит кровь в аорту, и замрет навсегда. Звон в ушах, темнота в глазах, и стремительный полет по бескрайнему тоннелю. Проходит ли перед глазами умирающего, вся его жизнь, или это очередная выдумка? Что чувствует убийца, когда по телу его жертвы, пробегают последние судороги, и еще недавно живые глаза, застывают, остекленев, впившись в лицо своего палача.
     Она подходит все ближе и ближе. Где-то там под этим плащом, находится кружевной кантик чулок, где-то там, в  внутри ее тела, еще бьется сердце, заставляя двигаться кровь по сосудам, питая мозг и мышцы кислородом. И как легко прекратить существование всего этого организма, раз и навсегда.
     Александр лишь мимолетно взглянул, на проходящую мимо незнакомку. Запах духов, терпкий и сладкий…
     – Добрый, осенний вечер. – Не громко произнес он.
     Шаг незнакомки сбился, замедлился. Она слегка развернулась на высоких каблучках… Светлые волосы, большие глаза, хорошенький носик, пухлые губки, не плохая фигура и длинные ноги.
     – Не делай этого, - прошептала Ева, - не надо.
     – Добрый. – Ответила девушка.
     ЕЕ взгляд скользнул по сгорбленному силуэту Александра, остановившись на грязных ботинках:
     – Но я вас не знаю. – Произнесла она.
     – Я вас тоже, – ответил Александр, – но это ведь не важно.
     – Наверное, да. – Согласилась она.
     – Уйдем отсюда, – взмолилась Ева, – ну, пожалуйста, я знаю, что ты задумал.
     А Александр подумал, что, такая как она, никогда его не полюбит, и ему стало обидно, обидно и больно, как будто плюнули в душу, плюнули и растерли. Он осторожно слез с барьера, и посмотрев на свои руки, произнес:
     – Извините, я не знаю, как это делается…
     Перед его глазами все поплыло, руки затряслись, а в ушах возник истерический крик Евы…
     Александр медленно подошел к незнакомке, взял ее руку, от чего она вздрогнула, и стала пятиться назад, но он резко потянул ее на себя. От столь сильного рывка, каблук незнакомки подвернулся, и она упала в его объятия. Александр впился своим ртом в ее губы, почувствовал пресный вкус помады, больно ударился зубами о ее зубы, а когда она попыталась закричать, он освободил свои объятия, и девушка упала на землю. Став на колени, разрывая чулки об асфальт, незнакомка стала пятиться от Александра. Слезы текли по ее лицу, размазывая тушь с ресниц, ее губы шептали что-то бессвязанное…
     Александр посмотрел на нее сверху вниз, и отчетливо произнес:
     – В твоей жизни, сегодня прекрасный день – ты сегодня осталась жива. Цени свою жизнь…
     Повисла полная тишина, лишь незнакомка, всхлипывая, утирала слезы содранным в кровь кулаком. Александр улыбнулся, и ушел прочь от этого места.
     Ева молчала, она явно, что-то замышляла, а Александр в тысячный раз прокручивал произошедший с ним сегодня эпизод, сидя в своем кресле. Нелепо все получилось. Если взглянуть со стороны, то даже как-то глупо и несуразно. Зачем ему все это, и для чего?
     – А ты знаешь, что при поцелуе можно заразиться гонореей, сифилисом, и даже СПИДом, – произнесла Ева, очнувшись от своих размышлений, – как тебе такая перспектива?
    – Получить еще одну болезнь в довесок к своей?
     – От твоей болезни еще никто не умирал, то ли дело от сифилиса. Твое тело начинает гнить, и ты разлагаешься еще при жизни. Венцом всего становится факт отсутствия носа, опухшие не гнущиеся суставы, и "ожерелье Венеры" вокруг шеи, – Ева ехидно хихикнула, – Венера, богиня любви, но ее болезни не  самые приятные.
     Она сладко зевнула, и спросила:
     – Кстати, а как тебе на вкус та девушка?
     – На вкус очень сильно отдает собачьим жиром.
     – Это ты про помаду?
     Александр кивнул.
     – Ну и что ты теперь собираешься делать? – Спросила Ева. – Поставить этот эпизод на свою полку воспоминаний?
     Александр поднялся с кресла:
     – Я иду спать.
     – Иди, иди. – Ева помахала ему ручкой. – Иди, иди…
 
 

   Ева стояла на подоконнике, и что-то чертила своим маленьким пальчиком, на запотевшем стекле. Время от времени, она подносила ротик к окну, и дышала на стекло, осваивая все новые территории прозрачной субстанции. Александр в задумчивости сидел под напольным торшером, с ручкой в руке, уставившись пустым взглядом в чистую тетрадь. Ева отступила на шаг от окна, и посмотрела на свое стеклянное творчество. Склонила голову на бок, от чего ее не послушная челка, упала на правый глаз, затем, хмыкнув, вынула палец изо рта, и быстрыми, размашистыми движениями, все стерла. В конце, движения ее руки стали замедляться, пока и вовсе не прекратились. Рука замерла перед нарисованным цветком, с влажными подтеками лепестков. Ева прижалась личиком к холодному стеклу, как это делают дети, и, посмотрев на быстро темнеющую улицу, с вздохом произнесла:
     – Сегодня ужасный ветер, деревья так и клонит к земле. Слышишь, как он завывает, словно загнанный зверь – протяжно, тоскливо, и одиноко.
     Ева отстранилась от стекла, и, спрыгнув на пол, подошла к Александру. Она небрежным движением руки, заложила ниспадающую на лицо, рыжею прядь, себе за ухо, и, глядя, в пустую тетрадь, произнесла:
     – Не получается?
     Александр покачал головой, и швырнул ручку на пол.
     – Не расстраивайся, в конце концов, ты же не понес бы свой труд в редакцию или типографию, и его все равно никто не прочитает.
     – Я хотел это сделать, прежде всего, для себя, – Александр облокотился спиной о стену и закрыл глаза, – но не смог найти подходящих слов. Так бессмысленные обрывки, сплетенье фраз и лабиринты предложений.
     – Это не главное. – Ответила Ева.
     – А что тогда главное? Ты знаешь, а ведь мне действительно захотелось остаться в умах человеческих.
     – Зачем?
     Александр пожал плечами:
     – Видишь ли, Умру я сегодня, и обо мне вспомнят только недели через две, когда вонь разложения от моего тела, начнет пробиваться через входную дверь. Придет пьяный слесарь из ЖЭУ. Вскроет дверь. Санитары, милиция, суд медэкспертиза, морг, и в лучшем случае место на кладбище, с надписью на камне, констатирующим факт всей моей жизни и смерти. Года через три, могилка окончательно зарастет, холмик просядет, и все. Ты думаешь, что кто-нибудь вспомнит, что я жил на этой земле? Я буду таким же рядовым мертвецом, как и все остальные, и какая-нибудь дворняга, пробегая мимо надгробной плиты, помочившись на нее, отдаст мне последние почести.
     – А ты хочешь, чтобы на твою могилу совершались паломничества поклонников? Круглый год живые цветы под бронзовым памятником, горящие свечи, и вокруг обрывки волос, особенно преданных фанатиков?
     – Нет, я этого не хочу. – Ответил Александр.
     – Тогда чего ты хочешь?
     – Я хотел бы стать мифом, легендой, культовой личностью, с очень узким кругом почитателей. Но чтобы никто меня не знал и не видел, лишь только имя передавалось бы из уст в уста.
     – Что в имени тебе моем, – Ева опустилась на пол, и обхватила колени руками, – Имя, а тело будет так же гнить в земле. Где смысл?
     – А смысла в нашей жизни нет, родная…
 
 

   Дневник
 

   На сей труд меня, подвигла Ева – эта малышка с разноцветными глазами, которая и сейчас носится по моему письменному столу, постоянно толкая мой же локоть, и периодически заглядывая через руку в белоснежный лист бумаги, который некогда был древом, а теперь служит для меня плацдармом, последним рубежом, воспаленного самосознания. Тихо, милая. Конечно же, я напишу о тебе. Обещаю… Прямо сейчас…
     Наверное, в каждом из нас живет своя Ева. У кого-то это грязная старуха с выпавшими зубами, и редкими засаленными волосами, которая, шамкая своим беззубым ввалившимся ртом, дает липкие и непристойные советы. У кого- то, прекрасно сложенный юноша – этакий Аполлон (Браво Микеланджело! Не будь ты гомосексуалистом, мир бы так и не узнал, всю красоту античных мужей и их тел). Ни все их видят, но все их слышат. Слышат, как они вопят и завывают от боли, как  щебечут мокрыми воробьями, когда им весело, даже когда они молчат. Разве вы их не слышите? Неправда, вы лжете. Для этого не нужен особый дар. Признайтесь  хотя бы себе, что в вас живет другой человек, ни тот которого знают друзья, а тот каким вы себя ощущаете, каким могли бы стать, если бы не нужно было ежедневно примерять на себя светские маски, вжимая свое разбухшее эго в рамки дозволенного. Называйте это, как хотите – совесть, честь, душа – это существо и есть вы, рожденное и выращенное внутри себя самого. И лишь изредка показывающее свою сущность. Вы мне не верите? Жаль. Вы меня не понимаете? Что ж, в вашей воле, закрыть эту книгу, или запустить ею в открытое окно, даже сжечь ее на ритуальном костре. Вы меня этим не удивите, и уж тем более не обидите. Я привык к тому, что до человеческого сердца достучаться трудно. Я сказал трудно? Нет, я не прав. Практически не возможно. Его ничто не трогает – будь то безумный уродец на паперти, или дохлая собака у дороги. Ему проще создать свой мир, иллюзорный и ареальный, но самое главное, что бы он был удобен, для его заплывших жиром мозгов. Давайте все дружно создадим себе нового бога, придумаем новейшую религию, и уверуем в нее. Мы не можем быть сами собой, мы живем толпой, сообществом, и стараемся подстроиться под нами же придуманный мир. Кто-то в нем счастлив, а кто-то нет, но ведь ни это важно, главное то, что он удобен. Как здорово и прекрасно, когда за тебя уже все додумали, когда есть нужные  предостерегающие знаки, когда написаны тома о том, как нужно поступать в определенных ситуациях, и ворох законов и заповедей, по которым нужно жить. Жить ни кем, не осужденным и не порицаемым, а значит тем самым закормить свою личную Еву, до смерти сладкой патокой, мятной жвачкой, до глубокой отрыжки, до неугасающей изжоги, когда она уже не сможет сказать свое веское слово, а будет лежать, обожравшись, с вздутым животом и выпученными глазами, где-то в области вашего ливера, и страдать изнурительным запором. Стать самим собой, казалось бы, что может быть проще. Но нет, не тешьте себя этой мыслью, и даже не пытайтесь, не получится у вас ничего, атрофировался этот орган у нормального человека, отвалился за ненадобностью, оставив после себя только куцый обрубок, которым можно изредка помахивать из стороны в сторону, так же как собака виляет хвостом. Стать самим собой, отвернуться от общества, и отбросить ногой все то, что человечеством было накоплено за века. Как вы себе это представляете? Жить по своим законам. Захотел плюнуть кому-нибудь на голову – пожалуйста, заехать прямой в челюсть – на здоровье, подать милостыню, раскрасить стены своего жилища в не естественно яркие краски, пройтись по улице голым, накормить голодную кошку. А теперь представьте, какой разношерстный станет наш мир. Кому это нужно? Вы правы – никому. Наверное, он был бы оригинален, несуразен и слишком вычурен, но можно ли было бы в нем жить, никто не знает, потому, как этого никогда не случиться. Всеобщий хаос, вселенская анархия. Вас это пугает? Безумство пьяного клоуна, уставшего от своей веселой работы, истерический смех толстого палача в черном засаленном капюшоне. Проржавевший от крови топор, воткнутый в многострадальную плаху и тонкая нить паутины в разбитом окне, заброшенного дома. Изысканные яства – червям, отбросы жизнедеятельности – голодающим детям. Бурлящая кровь, из раны на шее, и истекающие прозрачным соком, пни спиленных деревьев. Капля за каплей, шаг за шагом, к театру абсурда, к обыденной жизни. Здесь нет ничего надуманного, здесь нет ничего шокирующего. Здесь только правда, на которую не хочется смотреть, которую отказывается воспринимать мозг. Проше закрыть глаза, и сказать самому себе: "Это все ложь! Такого не может быть!", и тот, кто сидит в тебе, успокоиться, приняв сладкую пилюлю, этакий совмещенный антидипрессант и глазозакрыватель. Мир рушиться где-то там, но только ни здесь. Здесь нельзя, здесь нахожусь я, а я этого не заслужил, потому как я не такой как все, в душе я добрый, чуткий и гонимый. Почти господь бог, только нимб утерял. А то, что внешне похож на окружающих, так это не моя вина. Я не знаю кто виноват... Не знаю... Но только не я! Понимаете?..
 
 

   Я пробегаю взглядом по корешкам стоящих на полке книг. Золоченые переплеты – Владимир Набоков, невзрачные и потрепанные – Генри Миллер. Дорогие издания общепризнанного во всем мире  писателя, и одноразовые обложки, озлобленного и циничного, до конца ни кем не понятого, гения. Они стоят рядом,  тесно прижавшись, друг к другу своими разными переплетами, срастаясь воедино своими не похожими судьбами. Эти книги перечитаны мною по несколько раз, из них заучены цитаты и целые абзацы. Я упиваюсь словом и слогом Набокова, и восхищаюсь откровениями и смыслом Миллера. Два противоположных полюса – большие цветастые бабочки с чешуйчато-золотистыми крылышками Набокова, и съеденные крысами, в канализации, трупы младенцев Миллера; белоснежные, искрящиеся на солнце сугробы, и могильные черви в закопченной земле; соблазнительные женщины и шлюхи с выбитыми зубами; "коричневая роза" и раскаленные влагалища; вера в возрождение и предчувствие всеобщего конца света. Я преклоняюсь перед ними. Два полюса – теизм и богохульство. Но никто не отстаивал свои взгляды с пеной у рта. Один полагается на волю Бога, и каяться в содеянном, другой выставляет вперед свое Я, попирая любое божественное начало. А человек, вырванный  из общей массы, он где-то между этих полюсов, мечется, не зная  к какому берегу пристать, карабкается на вершину, падает вниз, и вновь к сияющему пику, и вновь в бездонную пропасть. Но не я. Я все объемлем, и все принимаем, я твердо стою обеими ногами на этих полюсах, и не пытаюсь, а принимаю их, как они есть. Мы появляемся на этот свет голыми, и голыми его покидаем. Ничего не берет человек с собой в могилу, и тщетны все его попытки в самосовершенствовании. Что бы я здесь не писал, все это не имеет никакого значения, не в моих силах что-либо изменить. Мозг гениального ученого, гниет в земле точно так же как и мозги необразованного отребья. И черви, поедающие это лакомство, не отдают каких-либо предпочтений, тому или другому. Им без разницы, жрут ли они вещество, генерировавшее сверх открытия в области физики, или нервные клетки последнего пропойцы. Земля всех приравнивает, права Ева. Разве это не абсурд? Я не призываю пустить все на самотек, наоборот, я пытаюсь докричаться до ваших клеток серого вещества, зная, что все равно ничего не измениться, я, словно муха, бьюсь головой о стекло, хотя рядом открыта форточка. А для чего? Не знаю, я не даю ответы. Я лишь показываю то, что видят мои глаза, и рассказываю о том, что чувствую. Воспринимайте это, как можете, как умеете, как получается…
 
 

   В моем мозгу засела язва, мешающая жить той жизнью, которой живут миллионы среднестатистических людей. Если хотите, можете назвать это безумием, неуемной жаждой поиска истины или шизофренией, от этого суть не измениться. Язва существует и разрастается. Именно ей я обязан своим скептицизмом, черной иронией и апатией. Наверное, каждый из нас, хоть раз в жизни задавался вопросом – для чего мы, в сущности, живем? Может он трактовался как-то иначе, это не важно. Представьте я  не исключение, и однажды, устав  терзать этим вопросом свой закипающий мозг (Ева на этот вопрос отвечала туманно, впрочем, это ее нормальное состояние), задал его своему психотерапевту.
     Это было зимним утром. Серым, безликим утром, когда снежная каша, громко хлюпала под промокшими насквозь сапогами, а из бесцветного неба, каждую минуту норовил пойти не то снег, не то дождь. По дороге от дома до поликлиники, мне попадались нахохлившиеся воробьи, глазеющие своими черными бусинками глаз, на природное не постоянств, и пара снегирей на дереве, лузгающих крылатое семя, пожухлый, чернеющий снег (в середине зимы), проступившая земля, там, где пролегли трубы теплотрасс, и кляксы собачьих испражнений. Только я вошел в поликлинику, как молоденькая мед сестричка в марлевой повязке, предложила мне измерить температуру, прямо в фойе. 
     – Эпидемия гриппа…
     Боже, какие у нее были глаза – умоляющие, наполненные тревогой и милосердием. Словно если я сейчас же не возьму подмышку этот проклятый термометр, она умрет тут же у меня на руках, и это все будет на моей совести. Что бы вы сделали на моем месте? Нет. Я просто ей улыбнулся, и сказал, что пришел на прием к психотерапевту. Она дернулась так, словно я показал ей на своем теле язвы проказы, (люди боятся душевнобольных), затем, смутившись от собственной реакции, покраснела, словно только что виденный мною снегирь, и, отведя глаза от моей персоны, вцепилась в какую то старушку с грязным носовым платком, у сморщенного, словно печеное яблоко, лица. Последней все-таки пришлось принять градусник. Я же направился к регистратуре, и спросил у другой медсестры, громко чавкающей и поедающей червивое яблоко, принимает ли сегодня врач (увы, мой душевный доктор, сам частенько оказывался на больничной койке). Дородная морда медсестры, долго работала челюстями, брызгая соком яблока и слюной, на залапанное стекло с надписью "РЕГИСТРАТУРА", и глядя своими глазами цвета марганцовки, поверх выстраивающейся за моей спиной, очереди. Когда я уже подумал, что Сфинкс с яблоком и сегодня останется нем, она с набитым ртом, изрекла, утробным голосом похожим на отрыжку:
     – Сто одиннадцатый кабинет…
     Как жаль что я не ношу шляпы. Здорово было бы, аккуратно взять ее за поля, и чуть приподняв над головой, расплыться в лакейской улыбке. Вместо этого, я звонко хлопнул раскрытой ладонью по стойке, от чего у пожирателя яблок, глаза округлились до размеров небольших блюдец, а из приоткрытого рта, вывалился сочный кусок фруктовой плоти, упав на раскрытый журнал. Сжав руку в кулак и выставив большой палец, я развернулся и пошел по длинному полутемному коридору. Я и без нее прекрасно знал, в каком кабинете принимает мой врач. Здесь никогда не бывает очередей. Иногда приведут под ручки маразматическую старушку, и оставят сидеть под дверью словно подкидыша. "Тук-тук!". "Кто там?". "Это я, полоумный аист, принес в ваш мир еще одного сумасшедшего…".
     – Куда вы меня привели? – Спрашивает старуха, у своих великовозрастных сынов.
     – К психотерапевту, – отвечает один из них, глядя на отваливающуюся с потолка известь, – твой врач сказал, что тебя нужно показать психотерапевту.
     – Что же это я, сумасшедшая, что ли? – Бабка подозрительно посмотрела на меня, а я ей улыбаюсь, и подмигиваю, – дожила, – продолжает стенания бабка, – сделали из меня дуру.
     Второй сын попытался, было, что- то возразить, но, оборвав себя на первом звуке, махнул рукой, и, последовав примеру первого, уставился в облупленный потолок.
     Тем временем, по коридору проплывает наш доктор, шурша накрахмаленным халатиком, и излучая всем своим видом, добродетель и благой исход  всего, что не случилось бы.
     – Здравствуй, мой милый, – она берет меня за руку, и подставляет свою щечку для поцелуя (наши отношения – отдельная песня), я наклоняюсь, и касаюсь сухими губами, ее восточной скулы, – я рада тебя видеть.
     Затем она поворачивается к только что успокоившейся бабке, и спрашивает:
     – Вы ко мне?
     Старуха о чем-то начала скулить, но ее тут же осекли сыновья, которые громогласным хором, ответили:
     – Да!
     Алла отпустила мою руку, и сказала:
     – Подожди минуточку.
     Я кивнул, и, облокотившись спиной о стену, стал свидетелем, как завывающую развалину, под руки заводят в кабинет, последней заходила Алла, Она мне подмигнула, и состроила смешную рожицу, затем хлопнула дверь, и в коридоре опять стало пусто и грустно. Очень хотелось курить, курить и пить, влаги и дыма, дыма и чистой холодной влаги. Я прошел по коридору к выходу, мимо медсестры в повязке, с зажатыми в кулачке термометрами, мимо аптечного киоска с пачками горчичников, и подростка, с руками чесоточного вида, изучающего часы приема "кожника". Улица приняла меня глотком воздуха, пропитанного запахом дымящей у входа урны. Сигарета… спички… сломанная с крыши подсобного помещения, холодная, прозрачная сосулька. Хруст льда на зубах, стонущий и неприятный, словно жуешь стекло. Когда я вновь оказался у дверей своего врача, Алла меня уже ждала.
     – Заходи. – Прощебетала она.
     Я вошел, в уже знакомый мне кабинет, и сел в предложенное кресло. Алла села рядом, закинув ногу за ногу.
     – Ну, рассказывай. – Она улыбнулась, и приготовилась слушать.
     Я повидал на своем веку многих психотерапевтов, психиатров, невропатологов, да и других врачей. Я знаю наизусть все их методы и приемы диагностики, практически все тесты, и правильные ответы на них. Иногда мне доставляло удовольствие, дурачить своих врачей, и тогда мой вяло протекающий  фобический невроз с элементами шизофрении, превращался в параноэдально-галлюцинаторный, депрессивный психоз, уклоняющийся в сторону ярко выраженного садизма, с примесью нарцисизма и мазохизма. Впрочем, все эти развлечения меня в скорости утомили, как и нескончаемый ряд врачей, всеми силами пытающихся мне помочь, и я забросил свое лечение. А Алла… С ней все было по-другому. Нет, это не любовь, и даже не зов плоти к противоположному полу. Что? Кто его знает. Может, просто иногда хочется пообщаться, с тем, кто тебя понимает, или хотя бы делает вид, что понимает. Так или иначе, я появлялся у нее раз-два в месяц, и если было настроение, изливал свою душу, если не было, слушал словоизлияния Аллы. Мне было интересно ее слушать, а ей откровенничать. Если до конца разобраться, то мы чужие друг другу, и каждому глубоко плевать, кто и что про него подумает, мне уже, а ей еще. Но, тем не менее, мне было с ней спокойно и легко…
     Я пожал плечами, показывая что, ничего не изменилось с тех пор, как я сидел в этом кресле, дождливым осенним днем.
     – Жизнь, как ни странно продолжается, и я по-прежнему, не нужная, лишняя деталь из пазла, такого колоссального и глобального явления, как мир. Знаешь, такая серая и безликая,    без какого то ни было рисунка, с потрепанными краями, от слишком частого и сильного желания кого-то сверху, куда-нибудь меня, в конце концов, вставить. Но я по-прежнему никуда не вписываюсь, и поэтому лежу в стороне от большой и красочной картины.
     – Но ведь можно сказать и иначе. – Прервала меня Алла.
     – Можно, – согласился я, – например, что я старый, беззубый сатир, который подмечает все мелочи жизни, порой курьезные, иногда нелепые и смешные. Но уже давно устал огрызаться, и поэтому сидит, опустив уши, на заплеванной шелухой от семечек, галерке, и наблюдает за сценой, на которой зрители, а не актеры, пытается сыграть великолепную по замыслу пьесу, но прескверную трактовку, бездарного и посредственного режиссера.
     – Понятно, – произнесла Алла, и, судя по ее голосу, для нее это не стало каким то откровением свыше, она приняла это как должное, как будто ничего другого я и не мог ей сказать, – что ж, все мы в какой то мере актеры и зрители в своей жизни.
     Я промолчал.
     – Но ведь ты не в силах игнорировать весь этот театр.
     – Если только не наложить на себя руки.
     Алла забавно покривилась:
     – А ради чего? Стоит ли менять синицу в руках на утку под кроватью, ведь туда всегда успеем.
     – А если у тебя уже такая утка стоит?
     – Все познается в сравнении. Нет абсолютного зла и несчастья, как нет и абсолютного идеала, к нему можно лишь стремиться. Что бы узнать, что ты живешь не плохо, нужно опуститься еще ниже.
     – Наверное. – Согласился я.
     – А то, конечно. Ну а конкретные мысли, тебя какие-нибудь терзают?
     – И еще как.
     – Например?
     – В чем смысл нашей жизни? – Не задумываясь, ответил я.
     – Да-а, – протянула она, – а он обязательно должен быть?
     – Тогда все становиться бессмысленным.
     – Ну, хорошо, вот, допустим, ты любишь поспать?
     – Нет.
     – А вкусно поесть?
     Я отрицательно покачал головой:
     – Может быть иногда?
     – Ага, все-таки есть те мелочи жизни, которые доставляют тебе удовольствие?
     – Но они настолько не значительны. – Парировал я.
     – А тебе нужно что-то глобальное и всепоглощающее?
     Я кивнул:
     – Что-то на вроде вселенской нирваны или… – я замолчал, позволив своим мыслям, галопом промчаться по мозговым извилинам, оставив после себя сумятицу и кавардак.
     – Или? – Выжидающе переспросила Алла.
     – Видишь ли, если бы я знал, чего ищет моя душа... Не к чему стремиться, потому что нет цели.
     – А если попытаться ее найти?
     – Не получается.
     Алла молчала, что бывало с ней крайне редко. Ее глаза перебегали с меня на пол, со стены на стол… Она ничего не ответила на мой вопрос, и я остался с тем, чем был.
     Парадокс, но среднестатистические радости жизни, меня не прельщают, или цепляют, но не надолго. Так, где же истина? Где найти эту цель? Лепить из хлебного мякиша, веселых зайчиков, и выставлять их на подоконнике за место мещанских слоников? Вам кажется это занятие глупым? Ах, оставьте, взгляните лучше, чем занимаетесь вы…
 
 

   Вся наша жизнь – это большой книжный шкаф, с заполненными секциями, давно прожитых и пережитых воспоминаний, и пустующими полками, начищенными до блеска, для тех которые предстоит еще пережить. Какие они будут, никто не знает, но каждый надеется, что они будут по возможности менее болезненны и более приятны. Но все равно они отыщут свои места на пока пустующих полках, какими они бы не были. Зачастую бывает так, что пережитые неприятные воспоминания, которые покоятся в своих нишах, никак не могут устоять на местах, и как их не прячь за тонкими брошюрками мимолетных, счастливых и сладостных мгновений, они выпирают своими толстыми, потрепанными корешками, многостраничных томов. И тогда полки сознания обрушиваются под их тяжестью, и тебе приходиться бережно подбирать личные фолианты, смахивая с них легкий налет пыли, не успевший еще нарасти, с прошлого раза, перелистывая пожелтевшие от времени и пальцев страницы, с расплывчатыми  кляксами скупых слез, и пустотами немого молчания. И вновь переживаешь давно ушедшие обиды, огорчения, само укоры. Затем пытаешься   забросить их повыше, подальше, поглубже, но они с раздражающим постоянством, становятся на свои места, а прогибающаяся под ними полка, своим стоном, напоминает тебе, что скоро вновь придется заняться этой неприятной процедурой. С приятными моментами обстоит все наоборот. Они отличаются от своих грязных собратьев, в корне – позолоченные корешки, слабо поблескивающие, за толстым слоем пушистой пыли и клочьями паутины, издают благоуханье, каждая страничка, свое собственное, и неповторимое. Первый в памяти Новый год – запах мандаринов и окалины бенгальских огней; выпускной в детском саду – запахи смазались и перемешались, то ли аромат шоколадных конфет, то ли терпкий запах новенького портфеля и свежезаточенных цветных карандашей; детство – запах смятой травы, полыни, застоявшейся воды в пруду под толстым ковром зеленой ряски, и снова запах ели; школа – …ничего не приходит к моему обонянию. Эти страницы несут на себе яркие картинки, изощренные письмена. Это было поистине здорово, но как не странно они ни чем не пахнут. Первая женщина – запах стойкий и липкий – опьяняющий аромат духов "Opium", токайского вина и… первой женщины… Перечислять можно бесконечно долго, а разве бесконечно?  К сожалению, все конечно, и тем более эти редкие и не многочисленные обитатели моих книжных полок памяти.
     Иногда копаясь в недрах своей "библиотеки", и постоянно натыкаясь на безобразные, толстые мануалы, пытаешься найти хотя бы отблеск, тех радужных воспоминаний, но они теряются, рассыпаются на отдельные листки, совершено не связанные между собой, попорченные крысами времени, и рассыпающиеся в прах, если их поднять. Остаются лишь фрагменты фраз, яркие вспышки образов, и тускнеющие с каждым днем картинки. Наверное, они выгорают от света озарения, той мысли, что это уже давно ушло, и никогда не вернется. Тем не менее, ты пытаешься их восстановить, отреставрировать, словно старинную фреску, порой это удается частично сделать, а иногда тебе на голову обрушивается тяжелые тома плохих воспоминаний, и хоронят под собой, все, что ты пытался собрать по крупицам. И в голове начинает царствовать хаос. Все перемешивается – первая драка с первым поцелуем, обида с нежностью, рваная кровоточащая рана с белой пеной цветущей сирени. И сил разбирать все это, уже не остается, так и валяется под ногами, и ты постоянно о них спотыкаешься, постоянно они мозолят тебе глаза, до тех пор, пока не возьмешь себя в руки, и вновь не разложишь все по полкам. Хотя путаница остается. "Заведи каталог!" – ерничает Ева. Ей легко… Ей можно… Я люблю ее, и ненавижу… Да, да, ты это знаешь, но этого не знают читатели.
 
 

   Вся наша жизнь это одна лишь дорога – дорога к смерти. Она вымощена костями тех, через которых мы переступили, и тех, о которых мы разбивали свои носы и коленки. Вдоль ее, стоят ровными рядами кресты, на которых распяты и истекают кровью и гноем: честь, совесть, любовь, сострадание. А в конце дороги, большой крест, с ржавыми гвоздями, засиженный вороньем. А над ним  сияющий нимб из розово-голубых букв: "Добро пожаловать в наш колумбарий!". Место вакантно. Кто хочет на крест? Люди любят мучеников. Их возводят в ранг святых, их мощи выставлены на всеобщее обозрение, к ним прикладывается устами, в надеже на сверхъестественное исцеление и отпуск грехов. Но лишь перед одним мучеником преклоняют колени все. Его имя повторяется сотни тысяч раз в день, при служении религиозных обрядов, и миллионы раз  всуе. Он взошел на крест за все человечество. Легко, наверное, быть распятым, когда знаешь что, будешь воскрешен, все равно, что играть в русскую рулетку, имея на руках "флэш-рояль". Какие пытки, какое страдание, когда впереди вечность, помноженная на бесконечность, во главе вся и всех, и приползающая на коленях чернь, будет омывать своими слезами твои ноги, и целовать следы, оставленные тобой на земле, и петь дифирамбы, лишь за то, что им позволили еще немного помучиться, на той многострадальной земле. Аллилуйя! Аминь!
     Я никого не призываю под свои знамена, я абсолютно равнодушен, ко всему человеческому стаду, но мне жалко каждого по отдельности. Я, не задумываясь, взойду на крест, за любого из вас, не говоря уже о человечестве в целом, лишь бы оно было счастливо. И я не попрошу взамен икон со своим ликом, и распятий на шее со своим телом. И уж подавно откажусь от царствия небесного. И если вдруг, вы захотите меня распять, то прошу Вас, сделайте это без лишнего пафоса и сцен коленопреклонения. Сделайте так, что бы об этом никто не узнал. Никто… Никогда… Во веки веков…
 
 

   Порой Морфей, нам посылает довольно интересные сны. И почему я зациклился на этих снах, на этой чертовой свободе? Какой смысл, бегать нагишом перед клеткой с тиграми, и рассказывать им о прелестях  пампасов или уссурийской тайги? Расскажите безногому, как приятно ощущать земную твердь босыми ступнями ног; безрукому, о приятной тяжести обыкновенного булыжника, сжимаемого в кулаке. Большинство из нас, воспринимает слово "свобода", как возможность избежать мест заключения, материальную независимость, и отсутствие связанности брачными узами. Смешно. Философия муравья, у подножия египетской пирамиды, о своем могуществе и величии. Как ни странно, но мы очень схожи с теми же муравьями и вшами. Мы как муравьи, всю жизнь таскаем в свой дом – деньги, пищу, вещи, лишь для того, чтобы почувствовать независимость от завтрашнего дня, лишь затем чтобы выделиться перед другими, или не отставать от них же. И так всю жизнь. Мы работаем для того, чтобы жить, мы живем для того, чтобы работать. Круг замкнулся, клетка захлопнулась. День за днем, не стройной толпой на работу, к борьбе за денежные знаки, за эти грязные, рваные бумажки. Будь, проклят тот ублюдок, который их придумал. Жаль, что история не донесла нам его имени. Это он ввергнул нас в смятение, это он приковал нас, золотой цепью к мокрой стене рудника, и вложил в руки вечную кирку. Машите, рабы желтого металла, вы сами придумали себе бога. В независимости от вашего вероисповедания, вы все преклоняетесь перед златом, потому что только оно дает вам то чувство, не существующей на самом деле, свободы. Больше золото для фронта жизни! Больше матерей на паперть! Больше дочерей на панель! Больше отцов к сточным канавам! Больше сынов на большую дорогу! Мы все вши на теле земли. Мы высасываем все ее соки, оставляя после себя, не заживающие раны, и кровоточащие расчесы. Ничто не трогает, наши, огрубевшие от алмазной пыли, сердца. Мы готовы на все ради денег. Денег и власти. Деньги дают власть, власть дает деньги. Нет ничего на земле, что нельзя было бы купить. Орган для пересадки? Свой собственный гарем? Плантацию рабов? Чью то жизнь? Назовите только цену, и ваш желтый дьявол, все сделает за вас. У кого нет денег, тот стремиться их заработать, у кого они есть, стремиться их преумножить. Потому что если ты нищий, значит, ты не существуешь. Они проникают везде, во все поры нашего существования, даже во сне мы грезим о богатстве. Нам снятся кучи дерьма, и значит скоро у нас будут деньги (прекрасная аналогия, жизнь сама дала хорошее определение звонкой монете), нам снятся деньги, и значит завтра мы их потеряем. Можно купить девственность, однополую любовь, здоровье, старость, молодость, жизнь и смерть, не говоря уже о чьей то душе. Назовите мне хоть что-нибудь, что нельзя купить? Хотите вон ту звезду? Она ваша. Хотите постоянную, колоссальную эрекцию? Не проблема, она ваша. Все для того, что бы приблизиться к своей заветной мечте, что бы вскарабкаться на сверкающий пик золотого Олимпа, и плевать сверху на копошащихся внизу червей, уподобившихся людям, возомнивших себя человеком.
     Но о чем это я? Ведь хотел рассказать о снах, о тех зыбких мгновениях, когда душа покидает тело, и странствует в других мирах, страдая, влюбляясь, блаженствуя, пугаясь, восхищаясь, истребляя и погибая. В эти волшебные мгновения, с землей ее связывает только тело, и, проходя по всем кругам и спиралям небытия, она возвращается назад. Скорее всего, она просто устает от нас за день, от наших поступков, помыслов, стенаний, и по ночам уходит туда, где может отдохнуть от нас, набраться сил, для очередной, утренней реинкорнации. Интересно было бы оказаться в этом мире во плоти, пропустить сквозь себя серебристые нити той невесомой ткани забытья, пройтись по земле не знавшей воин, ненависти, предательства. Там нет ничего постоянного, там правит миг, который может длиться вечность, а может оборваться, так и не начавшись. В нем люди, это только манекены, сырой кусок глины, из которого ты можешь вылепить что угодно, и наделить их такими чертами, которых нет даже у бога. Они могут любить и боготворить тебя, а могут четвертовать каждый раз, хотя оба эти момента не взаимоисключающие.  Здесь ты можешь быть педофилом и кровосмесителем, нищим и фараоном, наркоманом и убийцей, а можешь просто остаться собой, все по желанию, все по возможностям воображения. Никто не осудит тебя за совершенное святотатство, потому что это только сон, и персонажи в нем, всего лишь глина.
     Где-то там, на самых задворках вселенной, сидит огромный мохнатый паук с белым крестом на вздутом теле. И перебирая своими лапами, ткет паутину снов, сплетая нити лунного света в замысловатые узоры и лабиринты, рассыпая жемчуг грез, алмазы слез, рубины крови, изумруды глаз, и хлебные крошки, сатанинской птице – воробью. Каждый раз мы входим в этот лабиринт, и каждый раз может оказаться последним. Заплутает душа, увязнет в липкой, нектарной паутине, связующая нить с телом, оборвется, и обретет душа покой в стране грез, а тело – сырую яму и многолюдный погост. Ибо кто сотворен из грязи, в грязь и вернется.
     Мне снилось затопленное кладбище с покосившимися крестами, заросшими водорослями надгробными плитами. Вода была настолько прозрачна и чиста, что было видно на сотни метров вперед.  Если бы не небольшие искажения и замыливания образов с солнечными бликами, то можно было подумать, что воды и вовсе нет… Я плыву на поверхности, осматривая подводный мир мертвых, ныряю, чтобы разглядеть получше колышущийся в такт волнам, цветок на черном холмике, и вновь на поверхность. Абсолютная тишина, лишь легкий плеск воды. Ощущение, совершенного спокойствия и одиночества, словно весь мир утонул, оставив меня зрителем, на своем безумном погребении.
     Я часто вижу могилы во сне – разрытые собаками, с торчащими желтыми костями и остатками волос, заброшенные и неухоженные, просевшие от времени, пустующие и зияющие пасти, черной, жирной земли, но ни одной свежей. Наверное, меня, как и всех остальных, угнетает мысль о неминуемой смерти. Я знаю, что ничего страшного в этом нет, что через это прошли или пройдут все, но мысль о смерти, всегда со мной. Не знаю почему. Это не страх. Может обида? Может, было бы лучше вообще не родиться?
     Другие сны более радужные, они складываются, как цветные стеклышки в калейдоскопе, одно не осторожное движение и картинка рассыпалась, оставив после себя не долгое воспоминание и чувство сказочного тепла, словно внутри все еще тлеет слабая искорка. Но все попытки разжечь от нее пламя – тщетны. Искра затягивается серой пеленой золы, тускнеет и тухнет.
     Сны... Кошки спят по восемнадцать часов в сутки, младенцы и того больше. Интересно, что видят во сне новорожденные, если они по сути дела еще ничего не видели? Каким дурманом, затуманиваются их маленькие мозги?
     Однажды мне приснился странный сон…
 

     …Вечер. Закат. Солнце село за верхушки деревьев на зеленом склоне, раскрасив небо над горизонтом, в грязно-желтый цвет. Это место где я провел все свое детство. Старый полуразрушенный  дом, с выбитыми стеклами, и сорванными ставнями. Я стою на растрескавшемся асфальте, и смотрю на обветшавшее здание. Вокруг никого. Сумерки начинают выползать из густого кустарника, растущего рядом, на пересохшем болоте. К моим ногам подбегает бродячая собака, с перебитой лапой, тихо повизгивает и пытается вилять свалявшимся хвостом. Она смотрит на меня, ища защиты, но я так же беззащитен, как и она. Я пытаюсь потрепать ее по голове, на которой виднеется розово-голубой рубец, но та уворачивается, и глухо рыча, клацает зубами в воздухе. Я убираю руку, и собака вновь начинает скулить и прижиматься к моим ногам.  Узкая, светящаяся полоска горизонта, мигнув, потухла, и я иду, заложив руки в карманы к некогда своему дому. Меня не покидает предчувствие чего-то большого, чего именно, я не могу понять. Собака, прихрамывая, плетется за мной. Я вхожу в распахнутую дверь. Пол вырван, и на его месте сырая земля, со скопищем мокриц. Все поросло паутиной и плесенью, обои клочьями свисают с покосившихся стен, по углам разбросаны сломанные вещи, знакомые мне с детства, тускло поблескивают старые иконы, и рядом с ними консервные банки, красный пластмассовый конь, фосфорицирующий орел с отбитым крылом, треснутый плафон люстры. Я перехожу из комнаты в комнату. Внезапно мой спутник, неуверенно тявкнул, и скрылся в темноте коридора, а до меня доносится звук. Звук нарастает с каждым мгновением, пока не превращается в истошный, многоголосый вой. Я выбегаю из дома, и мои глаза слепнут, от тысяч всполохов молний, от ярко пылающего вдали зарева, я глохну от миллиардов стонов и хрипов, не видимых мне людей. Я закрываю уши ладонями, смыкаю веки, и падаю ниц. Острый запах металла и серы, щекочет мой нос, но я ничего не вижу и не слышу. Так проходит целая вечность, в темноте, глухоте, немоте. Я устал. Я хочу, что бы это все поскорее закончилось… Я резко открываю глаза и уши, и тут же тону в водовороте огненных сполохов, предсмертных воплей, крови, расплавленного гранита… Я разрываюсь на части и становлюсь лишь мелким элементом всеобщего хаоса, всеобщей феерии, всеобщего единения со смертью…
 
 

   Маленькие все хорошие… Нет Ева, ты не права, некрасивых детей не бывает. Это даже не красота, а какое-то другое чувство. Давай уподобимся Достоевскому, и придумаем новое слово, в "великом и могучем" [4]. Ну и что… Пусть им будем пользоваться только мы… Пусть… Что должно означать это слово? Смесь умиления, жалости, красоты, и нежности. Все то, что человек чувствует при виде маленького пушистого котенка, мохнатый шарик щенка, желторотого птенца, простого ребенка. Ты говоришь "плесливость"? Созвучно со слезливостью… Да, ты права, и со счастливостью тоже… Однако первая часть слова напоминает плевок, а это не хорошо по отношению к детям. Да я знаю… да я видел… да… да… Нет! Они отгородились от этого бронированной ширмой. По крайней мере, большинство из них. Они знают о существовании детских домов. Это их большой, блестящий шанкр, на теле детородного органа. Они стараются о нем не думать, пытаются его вывести, но у них это не получается. Ты так думаешь? Нет, процентов девяносто восемь, всего населения, живут спокойно, даже не вспоминая о существовании детских домов, о своем грехе перед детьми, о своем сифилисе совести. Почему? Да просто так удобно. Удобно не видеть их заплаканных глаз, не слышать их  детских, наивных вопросов: "Вы станете моим папой?". Когда они выбегают к тебе толпой, такие все разные, и в тоже время все одинаковые, и у каждого в глазах мольба и надежда обрести свою семью… Кукушкины дети – брошенные, подобранные, осиротевшие. Они своими страданиями искупают грехи родителей. Не желанные плоды любовных утех, не нужное последствие сладострастного оргазма. Ты сказала плесливость? Это страшные места, они разбросаны по всей планете как плевки, как никогда не заживающие язвы. Но есть места более жуткие. Об их существовании знают не многие. Я знаю… Я видел… Дома, где содержат уродов и слабоумных. Эти уроды и есть настоящее лицо всей человеческой цивилизации. Это не люди… Существо, полностью лишенное костей, нельзя назвать человеком. А ты видела кладбища этих домов? Они находятся там, за обшарпанным зданием, на пустыре. Две вырванные доски из прогнившего забора, заменяют крест. Ни каких имен и дат. А под землей лежат дети – дети по возрасту и по уму. Ты говоришь плесливость… В этих домах, работают настоящие люди, Люди с большой буквы. Они отмывают наши грехи, они вымаливают за нас прощение у наших детей. Этих, людей нужно возводить в ранг святых, а не Николая кровавого. Именно их, о существовании которых вы даже и не догадываетесь. Они несут за вас ваш тяжкий крест, они продают собственную душу, за то чтобы хоть как-то скрасить существование, тех "ошибок",  которые вы совершили. Плесливость? Плевок и слезливость, канализационный слив и кость в горле, плакучая ива и целая куча если. Да это то слово, которым можно охарактеризовать, чувства, возникающие при виде детей в детских домах и изгоев жизни в домах преисподней. Да я не описался, именно преисподней – страшнее места на земле нет. И его сотворил не бог и не дьявол, его построили вы, и своими усилиями населили его!
 
 

   Шоу уродов! Великое блаженство, ходить вдоль ряда заспиртованных человеческих аномалий, и восхвалять создателя, за то, что он не сделал то же самое с тобой. Какое счастье, осознавать то, что на свете есть кто-то уродливее чем ты, более несчастлив, менее везуч. Отдав жалкие копейки за входной билет, ты обретаешь веру в себя. Но это первые впечатления, их сменяют низменные и животные – злорадство, отвращение и похоть. Как мало человеку нужно для полного счастья – всего лишь осознание того, что кто-то более несчастен, чем он…
     Вы говорите любовь… Ах оставьте, это всего лишь физиология. Нет на свете любви, не было, нет, и не будет. Любовь к ближнему своему, к женщине, к  богу? Что вы вкладываете в это понятие? Есть только привязанность, нежность и сексуальное влечение. Любовь удобное слово, им можно отмахнуться, его можно бросить на алтарь, им можно соблазнить и убить. Да вот только вымысел это, очередной придуманный вами божок. Еще одно понятие распяли на кресте, возведя в ранг неприкасаемых. Смешное сочетание булькающих звуков. Расскажите мне о любви, покажите мне тех счастливцев, которые ею обладают. И этот с нимбом, еще и требует от нас любви? Но ведь он же нас ею не наделил. Он нам дал много чувств, среди которых и зависть, и злоба, и ненависть, и похоть, но любви нет. Трудно требовать от волка, чтобы он стал травоядным, когда рожден хищником. А это светлое слово, выдумано лишь для того, чтобы закрыть им всю грязь и пошлость человеческих взаимоотношений. Возвышенным прикрывают низменное. Великое таинство секса, со стороны выглядит отвратительно, но только не для тех, кто им занимается. Как будто кто-то сверху надевает на глаза шоры, и ты перестаешь здраво мыслить, перед тобой появляется только одна цель – достичь сладостных мгновений оргазма. Стоны, потные тела, половые выделения, экстаз, а апогеем всех этих мук, является оргазм – чувство освобождения переполненного мочевого пузыря. Вот она ваша любовь! А теперь можете применить ее к своему богу. Возлюбите его, как он возлюбил вас.
 
 

   Есть такое место, где наша вселенная ведет свой отсчет времени. Это безжизненная пустыня, с растрескавшейся землей, на которой возвышается алмазная гора, высотой с Эверест. Раз в год, на ее вершину, прилетает старый, черный ворон, чтобы почистить свой клюв о холодную, прочную грань. Так вот, когда гора превратиться в пыль – для вселенной это будет только миг. Ч то для нее существование какого-то человечества – всего лишь эпизод. Быть может далекие звезды, давно уже потухли, а их мертвый свет, будет идти к нам еще тысячи лет. Мы смотрим со страхом в небо, в ожидании летящих комет, гигантских астероидов, космических болидов. Мы смотрим вверх с надеждой, кто в бога, кто в инопланетян, а кто просто от нечего делать, восхищаясь молоком млечного пути. Но все вверх, а уходим все вниз, в землю, в грязь, на корм червям. Не задумывайтесь и не перетруждайте свои мозговые извилины – все кометы пролетят мимо, бога нет и нет инопланетян, даже звезды всего лишь пыль с ваших сапог, потому что Вы – центр мироздания. Вы та ось, вокруг которой вращается вся вселенная. Солнце встает только для вас, для Вас же сменяет его луна, все Вам, одному и единственному. Возгласы остальных – кашель блох. Восстания и войны – мышиная возня под кроватью. Чья-то смерть – справедливый исход. Чье-то рождение – нелепая ошибка. Уподобившись Нарциссу, стойте на берегу реки мироздания, и свысока взирайте на свое великолепное отражение, в прохладных и кристально чистых водах бытия. Нет ничего – только Вы!
 
 

   Мне как-то посчастливилось поработать оператором машинного доения (правда, не долго), если сказать проще, то работал я дояром. Прескверная, скажу я вам работа, нет в ней никакой романтики, только грязь и вонь, но кто-то должен исполнять и ее. У меня была группа коров, кажется пятьдесят три штуки. Имена у них были потрясающие, в них не было никакой рациональности и систематики. Такое ощущение, что клички придумывал пьяный сторож дядя Вася. Мне приходилось доить их три раза в день, раздавать комбикорм и выпаивать парным молоком телят, стоящих тут же вдоль стен. Дело было весной, и талая от снега вода, заполняла траншею навозного транспортера и проходы между стойл, стекая со скотного двора, мелкими, грязными ручейками. Воды набралось столько, что клетки с телятами, практически находились на плаву, и походили на маленькие островки суши, с одинокими обитателями. Когда я проходил по колено в воде мимо их клеток, телята вытягивали свои шеи, и тыкались мокрыми мордами  в мою ладонь, пытаясь схватить ртом пальцы, длинные розовые языки, лизали рукава рубахи. Большие глаза, провожали мои хлюпающие шаги. Глупые… голодные… Среди них был один теленок, который лежал отдельно от остальных в небольшой пристройке, где витал специфический запах зверенышей. У него не было сил подняться, он родился на свет, мучимый, какой-то болезнью. Ветврач готовил отвар из трав, на подобии черной смолы, и мне приходилось вливать его теленку в рот, так как сосать самому у него не было сил. Поначалу он еще как-то реагировал на мое появление, но потом, толи от болезни, толи от этого варева, а может от того и другого, через пару дней телок издох. Его труп лежал еще несколько дней, облепленный грязью и редкими сонными мухами.
     Коровы были разные. Были флегматичные и спокойные, которые вставали, как только я приближался к ним с доильным аппаратом, были нервные и агрессивные, постоянно норовящие тебя лягнуть. У двадцати процентов был мастит, у семидесяти – лейкоз. Все они были смертниками, их использовали два раза – при жизни, получая молоко и телят, и после смерти – мясо, шкуру и субпродукты. Но из всей массы мне запомнилась одна. Ее звали Марта, наверное, родилась в Марте. Она была стельной, и готовилась к отелу, поэтому мне не нужно было ее доить. Это было существо доброе и ласковое. Пока я подсоединял "стаканы" к вымени ее соседки, Марта вылизывала меня своим шершавым языком, и нежно терлась мордой о плече. Я пытался отстраниться, но она с грустью в глазах продолжала ласкаться. И так дойку за дойкой, день за днем. Потом я ушел с фермы, и появился там только летом, оказавшись случайно поблизости. Коровник был практически пуст, стадо выгнали на пастбище, и в стойлах стояло лишь три животных, выбракованных для сдачи на мясокомбинат. Среди них была и Марта. Она успела разрешиться от бремени, и на ее правом глазу, красовалась огромная катаракта. Завидев меня, она затрясла головой и хрипло замычала. Я подошел к ней, погладил  по голове, она лизнула мне руку в ответ. Я знаю, что она чувствовала свой скорый исход, я понял это по ее глазам… Через неделю, Марту увезли на скотобойню. Когда коров гнали по проходу, она упала и сломала переднюю ногу. Стадо прогнали, а Марта осталась лежать. Подогнали трактор, и при помощи веревок, привязали ее за задние ноги к тягачу. Пока бойцы [5]  затягивали веревки на ее ногах, она с влажными от слез глазами, вылизывала их руки… Трактор тронулся, волоча обессилевшее животное по грязному коридору… Она кричала… это не было мычанием, это был крик… Затем ее оглушили, подвесили вниз головой на транспортер, и боец в окровавленном фартуке, длинным ножом, закончил ее существование. Об этом мне рассказал, после, один из бойцов, присутствовавший при этом. Мясо, конечно же, не может говорить, но если бы это случилось, то вы бы услышали много шокирующего, того, о чем даже не подозреваете. Сходите на любой мясокомбинат, на этот конвейер смерти. Посмотрите, как дрожат лошади, когда у них в сотый раз берут кровь для сыворотки, как сдирают с них шкуры, как большими электропилами, разделывают туши. Жестокость и циничность, поставлены на службу человеку. Царю и богу всего живого.
 
 

   Ева, как ты думаешь, легко оголиться перед толпой? Нет, я говорю не о физическом оголении, а о внутреннем. Представляешь, стать на подиум, перед океаном людских лиц, и вывернуть им свою душу, всю подноготную. Ты думаешь, что не стоит метать бисер перед стадом свиней? Что они не поймут и не оценят, а только позлорадствуют и охают? Может быть. Но мне то все равно. Да, ты права, им тоже. Тем не менее, это было бы оригинально. Выплеснуть все дерьмо, на головы любопытных слушателей, как в свое время сделал Де Сад – порнография ради порнографии. Мало того, что нашлись  почитатели его "таланта" в литературной форме, так его еще пытались и экранизировать, а однажды, даже поставили на театральной сцене. Да, Ева, это была "Философия в будуаре". Казалось бы, никчемное извращенческое произведение, а какой ажиотаж. Его до сих пор запрещают. Вот уж поистине прославился в веках, не важно, что таким способом, важен результат. Его имя стало нарицательным. Даже те, кто его не читал, знают о нем, и еще долго будут помнить. А почему? Потому что люди любят, когда их шокируют, они этого ждут. Обыденная жизнь, уже никого не волнует, она стала не интересной. Все хотят найти свои черты в той грязи, и тем самым очиститься, мол, ни я один такой. А кто-то наоборот, ищет еще чего-то неизведанного, и чем оно гаже, тем привлекательнее. Представляешь, чуть ли не все, мастурбируют в спальнях, ваннах, туалетах, и в тоже время краснеют, лишь при одном произношении этого слова. Все видят цель своей жизни  лишь в занятии сексом, и в тоже время отвергают это, с пеной у рта, разглагольствуя о каких-то не земных материях. Ханжество за завесой невинности и чистоты. В нашем мире, зачастую шлюхи ходят с лицом богинь, а богини довольствуются лицами шлюх…
 
 

   Окружающий мир наполнен контрастами, особенно остро, это чувствуешь, оказавшись на природе, когда смена урбанистического шума на естественную тишину, происходит очень быстро. Не смотря на все усилия человека, соловьи все равно прилетают в заросли рек, сколько сов не сбивают машинами, они все равно гнездятся где-то в лесах, это, уже не говоря о зайцах и волках, которых убивают тысячами. Убивают, затем охраняют, и снова убивают. Живой мир бьется в агонии, балансируя на краю пропасти. Небольшой толчок, и все полетит в тартарары. 
     Ева, ты помнишь то чудо, это лесное озеро? Оно было словно жемчужина, в обрамлении высоких сосен, и редких пушистых елей. Мы выбрали его случайно, дротик угодил в висящую на стене карту, ровно по центру двух миллиметрового, голубого кружка. Добраться до него было сложно, мой велосипед, постоянно увязал в глине, или налетал на скрытые густой травой, большие ухабы. Но я был вознагражден…
     Воздух прозрачный, чуть кисловатый, настолько чистый, что с непривычки закололо в ногах, от избытка кислорода. Знаешь, такими тоненькими серебряными иголочками, которые используются при аккунптурной терапии. Почти круглое, словно блюдце, с подступающими вплотную деревьями. Оно было прекрасно, с белыми лилиями, чистой водой, мелким песком и редкими всплесками рыб. Заходящее солнце, купалось в его водах, разливая, по поверхности желто-оранжевую охру. Подойти к нему можно было только с одной стороны, где выросший, тонкой полоской камыш, словно полупрозрачной вуалью, скрывал лицо лесной красавицы. Дальше, по обеим сторонам, уходил толстый, колышущийся под ногами, ковер, изо мха и сплетенных корней растений. Он был зыбок как трясина, и пройти по нему не представлялось никакой возможности, по крайней мере, для меня. Да, Ева, ты бегала по этим пушистым кочкам, покрытым блестящими листочками брусничника, словно ребенок, прыгая и вопя: "Посмотри, как здесь все зыбко!". А я в это время доставал из сумки подводную маску и трубку. Ева, ты должна была это видеть! Какие коралловые рифы, какие там заморские шельфы? Я не променяю на них и тысячную часть той красоты. Погружаясь в воду, ты переносишься в потусторонний мир. Это как сон. Нет, правда, вспомни мой сон. Вода настолько прозрачна, что видно все вокруг на несколько метров. Песок, белый на берегу, под водой превращается в голубой, как прокаленный медный купорос, из которого пробиваются нежные ростки кувшинок и белых лилий. Стайки полосатых окуней, проплывающих мимо, золотые пятаки красных карасей, подставляющие свои бока под лучи заходящего, но все еще теплого солнца. А там где дерево упало в воду, и сплетением своих мертвых ветвей, устроило убежище для подводных обитателей, я видел щуку. Я был заворожен этим зрелищем. С меня ростом, седая от старости, Она стояла практически, не шевелясь, лишь грудные плавники слабо переливались радужными пятнышками, лишь жаберные крышки, поросшие мелкими нитями водорослей, поднимались и опадали, в такт биения моего сердца. Ее пасть приоткрылась, обнажая многочисленные ряды, мелких зубов, и тут же закрылась. Ее золотистые глаза, безучастно взирали на меня из- под замшелового ствола. Присосавшаяся к ее боку пиявка, слабо развевалась, черной траурной ленточкой. Нет, Ева, она меня не испугалась, испугался я, потому что она, в этом озере хозяйка, а я всего на всего не званный гость. Она прожила здесь больше сотни лет, и у нее нет здесь врагов, только подданные и королевская свита, которых она не будет истреблять ради прихоти, а только для того чтобы утолить голод.
     А ночью разразилась страшная буря, с блеском молний, стоном сосен, и плеском волн. Было жутко и в тоже время прекрасно. Природный катаклизм. К утру дождь и ветер утих, и ты помнишь тот неповторимый миг, когда тугой бутон лилии, вынырнул из воды, и лопнул, раскрываясь белоснежной, благоухающей звездой. Как запели утренние птицы, и дикая утка проплыла с целым выводком маленьких, пушистых комочков. Это озеро обречено было зарасти, через сто, а может через двести лет, оно превратилась бы в болото, трясину… Так распорядилась природа. Но этого не случилось. Озеро умерло раньше. На следующий год, когда мы вновь до него добрались, было, все по-другому. Человеческие руки, дотянулись и до этого укромного уголка. Срубленные деревья, следы от кострищ, разбитые бутылки, и развешанные на ветках презервативы. А на самом берегу, серебристая полоска дохлых мальков, выбитых электроудочкой, или еще какой дрянью. Я даже не стал залезать под воду, чтобы вновь встретить седую хозяйку озера, потому что знал, что ее там нет. Она мертва. Ее тело, пошло на корм свиньям. Ее обглоданная пасть,  стоит мумифицированная, на каком-нибудь шкафу, у рыболова-извращенца. Лилий нет, их сорвали те влюбленные, которые развешали на ветвях резиновые следы, своей любви. Это место изнасиловано и убито. Мне было страшно и обидно, обидно и больно… Еще один уголок живой природы, убит царем зверей, богом всего живого. Еще на один стало меньше. Грустно, Ева. Грустно и больно… Как все в этом мире зыбко…
 
 

   Очем ты предлагаешь написать? Нет уж, извольте, унесите в морг… Хотя… Ева, отсыпь мне пару таблеток Реланиума… Что ж, только вряд ли это будет кому-то интересно, хотя, как и все остальное, о чем я здесь пишу. Ну, хорошо. Вот он перед вами, мой глубоко любимый – фобический невроз. Прошу руками не трогать – вещь хрупкая как воздушный замок, но в тоже время живучая как сорняк на хорошо уновоженой почве. Он представляется мне, этаким бледно-зеленым грибом, с тонкими, высокими нитями мицелия, и пушистым налетом бурно цветущих головок. Он вам противен? Бог с вами, он жалок, ничтожен и презираем. Но более всего он не понятен, и поэтому страшен. Кто-нибудь из вас может понять человека, который боится всего? И не пытайтесь, это нужно прочувствовать.
     Невроз сдирает с тебя кожу, обнажая окровавленные мышцы, с торчащими повсюду нервными окончаниями. И каждая пролетающая мимо тебя муха, норовит погрузить свой толстый и грязный хоботок, в беззащитную плоть, и отложить в ней своих личинок. Мир переворачивается с ног на голову. То, что когда-то было болезненным и неприятным, становится безразличным, а мелкие обиды, вырастают в горы несчастья. Вообще, это все могло бы повеселить, если б только суметь посмотреть на проблему с другой стороны. Я боюсь всего – дня, ночи, жары, холода, одиночества, толпы, тишины, шума, смерти и жизни. Витафобия[6]. Стопроцентный кандидат на петлю под потолком. Жить в вечном страхе, не выносимо тяжело. Мне не нужна ваша жалость, всего лишь глоток понимания. Каждый мой день, может стать последним, каждый вздох – предсмертным, каждый удар сердца – фатальным. И не понятно, откуда этот страх взялся, страх перед неизвестностью. Страх маленького мотылька, запутавшегося в батуте не весомой паутины, натянутой меж двух васильков, на ржаном поле. И пытаясь выбраться из ловчей сети, барахтаясь и сопротивляясь, дергаешь за сигнальные ниточки, которые находятся в лапах, всепожирающего паука. Он окутает тебя, спеленает в кокон, вонзит свои зубы, и впустит яд в твою душу – яд страха. А потом высосет все содержимое. И останется от тебя, лишь пустая оболочка, и четыре голубых лепестка, маленьких крылышек, понесет ветер над землей. Так и со мной – внутри уже давно ничего не осталось, все выгрыз страх. Выскоблил мясо, выбелил кости, оставив лишь остов,  хитиновый покров, пародия на настоящего человека, жалкое подобие, нелепая видимость. Крылья души носятся где-то там, в слоях стратосферы, потеряв связь со своим хозяином. Моя искалеченная душа, уже никогда не взлетит, она обречена, ползать на брюхе, по осколкам битого стекла, и раскаленным углям. И имя всему этому – фобический невроз. Он развился на глобальном не восприятии социальной общины, на непримиримом не согласии с устройством мира, на не возможности обрести своего Бога.
 
 

   Человек живучая особь, по живучести, с ним может посоревноваться разве, что таракан. Он привыкает ко всему, может он не совсем может смириться, а привыкнуть для него не проблема. Вот и я привык к своей болезни, не смирился, но привык. Как привыкает птица к клетке, хотя и пытается вырваться на волю, где ее ждет не минуемая смерть от голода и холода. Может свобода того и стоит, а может и нет, и вся эта писанина, всего лишь параноэдальные фантазии шизофреника. А знаете в чем прелесть последнего? Больному шизофренией, никогда не бывает одиноко, он всегда может пообщаться, на худой конец с самим собой. В старину, слабоумных называли детьми от бога. Смешно и жестоко, бог наделил избранных людей не здоровой психикой. За что ж такое счастье? Интересно то, что человек даже в своем уродстве, стремиться быть полноценным – этаким самодовольным уродом. Все что на поверхности – прекрасно, а внутри – гадко и отвратительно. Вы восхищаетесь красотой фотомоделей? Разрежьте ее мясницким ножом, и бросьте свой мимолетный взгляд на содрогающиеся сизые внутренности. Большинство будет блевать при виде этого зрелища, но странно, что никого не выворачивает при виде выпотрошенной курицы или рыбы. Потому что человек находится под знаком табу. Мы восхищаемся фактурой кожи, шелковистостью волос, цветом глаз, размерами и пропорциями всего тела, но дружно выворачиваем свое нутро, при виде того, что скрыто за телесной оболочкой. Вчера я пожал руку убийце. Нет, он не воевал на фронте, и не оказался случайным участником какой-нибудь катастрофы. Он преднамеренно убил человека, нанеся ему более тридцати ножевых ранений. Ради чего? Да так, по глупости, как он объяснил сам. Я спросил как у него дела, и он ответил, что теперь нормально. Нормально. Нормально! Вы понимаете? Нормально убить кормильца семьи, оставив вдову и трех сирот. Нормально лишить человека жизни, единственного, что нельзя ни чем заменить. Убив его, убиваешь целый мир, состоящий из его взглядов, мечтаний, мыслей, надежд… Одним взмахом ножа, обрываешь существование личности. Знал ли убиенный, как закончится его жизнь? Раскаялся ли его убийца в содеянном? А впрочем, убийств так много, и убийцы никогда не переведутся на земле, мы всего лишь копируем своего бога, и копируем его бездарно. Убийство идеальный вариант для желающих пощекотать себе нервы, и почувствовать немножко богом.
     Хотите сделать человека несчастным – лишите его секса. Нет, вы не поняли. Лишите его секса навсегда. Отрежьте ему гениталии, зашейте влагалище, одним махом лишив какой-либо надежды на секс. И вы увидите, во что превратиться эта особь. Если бы можно было воссоединить в один хор все стоны и вздохи сексуальных утех человечества, которые происходят еженощно, ежечасно, ежеминутно – вселенная слетела бы с катушек, а звезды бы раскололись. Каждые сутки выливаются реки спермы, и лишь один-два процента, дают начало новой жизни. Остальная сдыхает в презервативах, на простынях, в желудках, в прогнивших матках, в прямых кишках, на внутриматочных спиралях. Но и из того мизерного процента, большая часть погибает в вакуумных насосах, канализациях, от инструментов для фетотомии [7] и абортов. Лица кинозвезд и супермоделей, забрызганы спермой миллионов неудовлетворенных онанистов. Сотни тысяч пальцев, стираются в кровь, при просмотре порнографических фильмов. Число изнасилованных, с каждым годом растет, а средний возраст вступления в половую связь – падает. Физиология – вся наша жизнь, это только физиология. Такова настоящая человеческая сущность. Волку нужна теплая кровь, а не свежее сено с душистой соломой.
     Жертвоприношение нынче не в моде, они есть и по сей день, но не в таких количествах как раньше. Запах крови принесенных в жертву, не щекочет широко раздуваемых ноздрей божества. Мы перешли к бескровным жертвам. Кто-то надевает рясу и принимает пост, в надежде на вечное блаженство там, служа богу здесь. А я бы их всех скопом и на небо, к своему создателю – зажравшаяся каста священнослужителей. Не могу я понять, почему за совершение обряда взимается плата. Ведь златолюбие это грех. В нашем мире даже церковь продажна. Я отдам все свои деньги бездомному ребенку, а не бородатому тунеядцу с крестом на животе, раздутому от слишком частых постов и причастного вина. Войдя в церковь, слепнешь от сусального золота, лики в золотых окладах, плачущие миром иконы, и вновь – золото, золото, золото. По будням черная ряса, по праздникам – золотая. Простите меня батюшка, грешен я, грешен тем, что родился, грешен тем, что живу, мучаясь, сам и мучая других. Какую возложите на меня эпитафию? Спасибо. Я знал… Я чувствовал… Значит жить и мучиться дальше? Как это гуманно с вашей стороны…
     Паперть продана и поделена. Нищие делятся на абсолютно нищих, сдыхающих от гордости (о, ведь это же грех), и жирующих, которые ходят к церкви за милостыней как на работу. Не подать просящему возле храма Божьего – смертный грех, а не заметить умирающего в сточной канаве – всего лишь куриная слепота.  Каким адом вы хотите меня запугать? Любое пекло по сравнению с той жизнью, которую я ежедневно наблюдаю, всего лишь теплое местечко у мерно потрескивающего камина. Гиена огненная? Дыбы? Кипящая смола? Черти? О чем вы говорите? Их симпатичные мордашки, мне милее, чем рыла большинства людей, их невинные козни, это детский лепет, по сравнению с поступками любвеобильных служителей церкви. Как вам, например такое – младенца принесли в церковь за пятнадцать километров, по сугробам и морозам, пешком, что бы окрестить, а поп отказал. Причина проста – оказалось, что у родителей нет денег на великое таинство. Аллилуйя! Лучше терпеть уколы дьявольских вил, чем удары по голове, золотого, божественного креста...
     …Кровавая тяпка, продолжает махать над землей. Идет великая кровавая жатва – во имя идеи, во имя религии, во имя жизни на земле. Сколько разных причин, а жнется одна культура – человеческие головы. Больше голов на весы правосудия! Дама слепа, но рука, сжимающая меч, по-прежнему тверда. С легкостью бритвы, проходящей сквозь бумагу, сталь клинка, отсоединяет глупую голову, от многострадального тела, в области третьего и четвертого шейного позвонка. Кровавые качаны и кочерыжки. Ценится только голова. Вот он источник зла, то место где зарождаются нелепые идеи, и ни кому не нужные сомнения. Выброси все из головы, и будешь, счастлив не только на земле, но и на небесах. Зачем о чем-то думать, ведь за тебя уже все давно додумали, осталось только исполнить это, и ощутить великое блаженство от прожитой в слепоте, собственной жизни…
 
 

   Скромнее надо быть, скромнее… Знай свое место, тварь безродная! Скромнее надо быть, скромнее и тише, тише и ниже, ниже и мягче, мягче и бесцветнее, бесцветнее и невесомее… Скромнее… Скромнее… Скромнее…
     …Уподобься простейшему одноклеточному, этакой амебе или хламидии… Последнее определенно лучше… Привычнее… Твоя и ее среда обитания, очень схожи, да и боль от своего существования, у вас одинаковая… Не смертельная, но неприятная… И убить тебя также трудно, живучий, ты, сволочь…
 
 

   Вся моя сознательная жизнь, свелась к поиску истины. Оборачиваясь назад, хочется сказать, что это не благодарное занятие. Столько положено сил, нервов и здоровья, а результат… Я знаю, что вас сейчас интересует – нашел ли я ее? Да я нашел ее. Вы ждете, чтобы я о ней рассказал? Что ж, в этом нет никакого секрета. Может это послужит кому-нибудь предостережением, а может, побудит продолжить поиски самостоятельно. Да я не ошибся, потому что истина не универсальна, и каждый довольствуется той, которая ему открылась. А моя… Не смотря ни на что, чтобы я не писал в дальнейшем, знайте: "НЕ ИЩИТЕ СМЫСЛА В ЖИЗНИ, ПОТОМУ ЧТО ЕГО НЕТ!!!". И религия и социальный институт, и свод законов, и правила, и нормы, придуманы для того, чтобы вам жилось спокойнее, и ненужно было задаваться этим вопросом. Потому что, придя к тому же выводу что и я (а  если постоянно об этом думать и искать ответы, то рано или поздно, вы придете к тому же), то число с вывихнутыми мозгами и наложивших на себя руки, будет в тысячи раз больше чем сейчас. Как не прискорбно это звучит, но наше существование бессмысленно. Все. Занавес. Точка.
 
 

   Жизнь можно отмерять чем угодно. Привычнее конечно в летах, и уже никто не задумывается над тем, что если я скажу, что мне тридцать лет, значит, я пережил именно те тридцать теплых и зеленых времен года. Что ж, я подхожу к своей тридцатой осени. Можно измерять и так, если тебе этого так хочется. Но ведь можно измерять и другими величинами, например цветами. Сколько их было в моей жизни, пожалуй, все не сосчитаешь, какой-нибудь букетик, обязательно выпадет из памяти, и останется неучтенным. Но все же…
     Первые мои цветы, это одуванчики, жасмин и незабудки. Я рос в девическом окружении, нет, и в мальчишеском тоже, но цветы связаны с противоположным полом. Наверное, мне тогда было что-то около четырех, как раз тот нежный и ранимый возраст, когда все вокруг казалось зеленее, выше и прекраснее. Тогда мы устраивали "секреты". Я не задавался вопросом о смысле этого слова, для меня "секрет", было то, что мы делали. Это была вырытая ямка, в которую помещалась, солнечно-золотистая головка одуванчика, которая затем, накрывалась осколком битого стекла. Как правило, таких "секретов" делали много, а через сутки, когда цветы за стеклами увядали, их меняли на новые. Бессмысленное занятие, впрочем, как и любая детская игра, в глазах взрослого. Затем были астры и гладиолусы, на период обучения в школе. На первое сентября эти цветы, а девчонкам на 8 Марта, неизбежно тюльпаны, которые завозились на местные рынки, тоннами, лицами кавказкой национальности. На каждом бутоне, тоненькая резиночка, чтобы раньше времени не раскрылся, в каждом стеклянном коробе несколько букетов и свеча, с мерцающем пламенем, для обогрева. Картина настолько ареальная и неестественная, что невольно задерживаешься около каждого торгового лотка. На стекле морозные узоры, а за ним алые, тугие бутоны цветов, с зажженной свечой. Как будто слились воедино несколько праздников – Новый год, и приход весны. Когда учеба в школе подошла к концу, то на экзамены, тащили большие охапки сирени, и прежде чем войти в класс, каждый экзаменующийся, просто обязан был найти в кипящей пене соцветий, тот единственный цветок, с пятью лучиками лепестков. Их проглатывали, загадывая желания, пятаки в носках, натирали мозоли. На свое первое свидание, я нес большой букет полевых ромашек, потом были вновь тюльпаны, затем розы и орхидеи.
     С сиренью связан еще один эпизод из воспоминаний. У друга (боже мой, как это давно было, тогда я еще имел друзей), рядом с домом рос огромный куст, бурно цветущей по весне, белой сирени. Толи оттого, что это был какой-то особенный вид сирени, или из-за каких-то мутаций, цветки у нее были с множеством лепестков. Речь уже не шла о пяти или шести лепестках, а о двенадцати и более, и мы, сидя на крыше пустующего гаража, как последние дураки, объедались целыми соцветиями, загадывая желания на будущее. Не помню, чего мы тогда желали, поэтому не знаю, сбылось ли хоть одно. Я сейчас подумал, а ведь действительно, раньше у меня были друзья, но все как-то растерялись на жизненной дороге, толи я им стал не интересен, толи они мне не нужны. Мы проводили все свободное время вместе. Зима, лето, осень, весна, ничто не имело значение. Еще вспоминается прохладная августовская ночь, мерно потрескивающий костер, в желудке приятно плещется домашнее вино, в голове разливается теплый хмель, а над нами усыпанное звездами небо. Я и два моих друга, лежим на медленно остывающей после солнечного тепла, земле, и смотрим вверх, выпуская из своих легких, тонкие змейки табачного дыма. Время звездопада. Легко и приятно. Вот с шипением проносится яркая точка, оставляя за собой быстро гаснущий хвост, и мы все дружно выкрикиваем желания, каждый свое, личное, но хором. Не успеваем, звезда гаснет быстрее, но всем все равно, и, улыбаясь и изредка переговариваясь, продолжаем лежать, пялясь в небо, в ожидании следующей счастливицы. Сколько было желаний в юности, куда все пропало? Шорох травы и надо мной склоняется чей-то смутный силуэт.
     – Это Мартын. – Слышу я голос Малого.
     Память подбрасывает потную лоснящуюся физиономию с выбитыми зубами. Я его недолюбливаю, впрочем, как и все остальные. Я лениво отмахиваюсь от него, но он мне показывает что-то зажатое в руке.
     – Давай шарахнем!
     До моего затуманенного мозга не сразу доходит, вид проржавевшей старой гранаты, без чеки, с привязанной грязной тряпкой, скобой.
     – Где ты ее взял? – Мой хмель как рукой сняло.
     Но Мартын только улыбается, и норовит бросить гранату в костер.
     – Без меня. – Говорю я, вставая уже совершенно трезвый, и быстро удаляюсь.
     Дурак, все испортил! Дурак!
     Помню, как мы выпивали на стройке, как раз то место где стоял мой старый дом, давно уже снесенный. Пацаны и девчонки. Бутылка водки на круг, две пачки сигарет без фильтра, прохладная ночь и никакого секса. Девчонкам приятно, что они оказались, востребованы, нам, что они просто девчонки.
     Леночка, пловчиха. Взгляд открытый и наивный, как у дворняжки, которую забыли под забором. Я отвожу ее в сторону и безбожно целую, а она неуверенно отвечает на мои ласки. Двадцать – прекрасный возраст для соблазнения несовершеннолетних, и определения своей собственной жизни. Леночка, ты еще не испорчена ни физически, ни духовно. Водка, сигареты, поцелуи и петтинг, это все ерунда. Хочешь ту луну? Какой же я глупый, конечно ту, другой то нет. Целуй, целуй, и твой влажный рот с запахом спирта, и твой непослушный локон волос, я все унесу с собой. Мы небыли любовниками и даже не были влюблены в друг друга, всего лишь мимолетная близость, а память хранит тепло твоих рук, упругость груди, и твердость бедер. Лена, Леночка, ты умеешь танцевать рок-н-ролл? Конечно же, нет, ведь он не в моде. Я тоже не умею, но тебя научу. Зачем? Да, ты права, не нужно, давай лучше целоваться дальше. Отдавайся мне, закрывай в блаженстве глаза, приоткрывай прелестный ротик, только для того чтобы предоставить мне свой язычок. Боже, какие разговоры, ведь нам сейчас так хорошо. Провались все пропадом, в твоих и моих жилах течет разгоряченная алкоголем кровь, без каких либо признаков венерической болезни, и со жгучей жаждой романтических ласк. Ты таешь в моих объятиях, словно снежинка на горячей ладони, и с твоих губ уже готово сорваться предложение переступить ту черту, скрываемую девичьей невинностью. Не нужно, моя маленькая голодная нимфоманка, придет время и кто-то другой, откроет тебя словно консервную банку, и ему будет глубоко плевать, что у тебя внутри – мед с молоком, или патока с дихлофосом. Но не мне, я довольствуюсь тем теплом, которое ты мне даришь, и отдаю его тебе с торицей. А секс – это только физиология…
     Я хорошо помню это лето, беззаботное, аморальное, аполитичное веселье, сдобренное изрядными количествами выпитого спиртного. Дни – пьяным застольям, ночи – романтическим шатаниям… И вдруг кто-то одним махом все это прекратил – Бочка с вином осушена, наши подружки ушли на занятия, а я оказался за партой в академии. С чертовски веселого бала, на грязный, вшивый корабль. Из алмазной пыли мечтаний, в вонючую промежность бытия. И так вся наша жизнь – взлет чередуется с падением. Только каждый взлет все ниже, а падение все болезненней и глубже, подъем все труднее, а спуск стремительнее и опаснее.
 
 

   Остановись мгновение! За окном машины, проплывают скошенные луга, с клубящимся в низинах, туманом, зеркала спокойных озер, плавящееся солнце на западе, словно начищенный до блеска, медный пятак, погружается в разверзшейся монетоприемник кучевых облаков и линии горизонта, лиса с поджатым хвостом, плетущаяся вдоль розовой от заката дороги, пролетающая в небе цапля, и стрекотание кузнечиков. Остановись мгновение, замри, застынь…
     …Закопченные трубы крематориев, с оскалившимися пастями печей, ждут своей пищи, чтобы перемолоть ее и стереть в порошок – жирный, серого цвета. Миллионы моргов, с холодными препаровочными столами, безликие камеры холодильников, посиневшие ноги с биркой на пальце, секционные разрезы на теле, серебристые ножи, скальпеля и пилы – все для разделывания человеческой плоти. Слепые здания живодерен, где умерщвляют при помощи лома и петли, тех собак и кошек, которым посчастливилось родиться не в уютной корзине, а в подвале. Гниющие помойки по берегам рек и во дворах домов, с кучей зеленых мух, на телах выкидышей, и в глазах мертвых птиц. Прорвавшая канализация, словно созревший нарыв, извергает из себя сгустки нечистот, орошая землю, реками теплого гноя. Забрызганный мозгами бампер автомобиля, сломанная кастетом челюсть,  сиамские близнецы и карлики, гермафродиты и травести, сутенеры и бомжи… А у дороги, сидит грязный кот, со снятым наполовину скальпом, шкура съехала на загривок и лоб, глаза залиты кровью, запекшейся черной лавой. Он сидит у дороги, раскачиваясь из стороны в сторону, дрожа под раскаленным солнцем…. Еще немного, еще чуть-чуть, и все будет кончено… Судороги… Конвульсия… Смерть…
     …Я закрываю глаза… Одинокая, пустая дорога, уходящая черной лентой за горизонт, жемчуг звезд, шум высокой травы, запах полевых цветов, и вкус женской ласки… Пока есть мы – смерти нет; когда есть смерть – нет нас…
 
 

   Пиявка, насосавшись крови лишь один раз, может прожить полтора года. Мне бы ее желудок. Нажраться до отвала, желчи, яда, грязи, и уснуть месяцев на девять, до следующей осени. И так каждый раз, чтобы осень никогда не кончалась, чтобы была вечная осень…
 
 

   Синдром Орлеанской девы? Весело. Нет, вправду весело. Небольшой пример:
     – Тук-тук!
     – Кто там? – Спрашиваю я.
     – Мы. – Коротко и ясно отвечают они.
     – Заходите.
     – А мы уже здесь.
     – Жаль, что я вас не вижу. – Замечаю я.
     – Зато ты нас слышишь. – Отвечают они.
     И начинается… Ева заходится в истерическом смехе (в отличие от меня, она их не только слышит, но и видит), катаясь, то по полу, то по столу, или повисая на моих волосах. В основном они общаются друг с другом, я мало, что понимаю из их трепа. Когда Ева начинает бегать кругами, то поясняет, что сейчас они водят хоровод вокруг моей пепельницы, при этом я слышу только песенку, дословно:
     "Тра-та-та, тим-пам-пим, курим, смалим, и горим. Легких нет, и нет желудка, под кроватью стоит утка…".
     И это еще довольно лаконичные стихи по отношению ко мне. Иногда они заводят разговоры на философские темы, я снова ничего не понимаю, но мне интересно смотреть, как Ева со всей серьезностью на которую она только способна, хмурит свой лобик, и надувает губки, пытаясь ответить на чей-нибудь вопрос. Как правило, она выкручивается из любого положения. Но однажды, чей-то тоненький голосок, задал такой вопрос, на который никто не ответил. После шумного веселья и дружного смеха, по поводу шутки о чьей-то воспаленной простате, тот самый голосок, спросил:
     – Послушайте, а на кой хрен мы все это делаем?
     Вопрос был настолько искренен, и задан так не уместно, что в повисшей тишине, я разразился диким хохотом. Смех не мог прекратиться минут двадцать, по моему лицу градом катились слезы, а в животе, болезненным комком, сжимался желудок. Когда приступ смеха закончился, голоса покинули нас с Евой, и не появлялись где-то около года. А затем все возобновилось, и их сезонные набеги, стали регулярными – один раз зимой, два-весной, и три – летом, осень я переживаю только с Евой, моей разноглазой малышкой. Когда я спросил у нее кто наши гости, она ответила, что их не существует, но ведь с ними весело. Она обманывает меня, я догадываюсь кто они, но об этом чш-ш-шь…
 
 

   Оригинально быть выброшенным из окна, собственной тенью. Торшер, стоящий на полу, отбрасывает на стены свой тусклый свет, даря моему телу, молчаливого и темного двойника. Он в точности такой же, как я, только вытянут и более гибкий. Он растет из меня, и его корни в моих пятках. Я стою у открытого окна, и не обращаю на свою тень, никакого внимания, а она в это время, изображает различные фигуры, принимает несуразные позы, и выписывает пируэты. Но стоит мне повернуть голову, как моя тень в тот же момент, становиться покорной и робкой. Я боюсь поворачиваться к ней спиной, боюсь, что когда-нибудь в ее руке появиться фантомный нож, или когда-нибудь она оторвется от моих ног, своих корней, и тихо шлепая по полу, босыми кровоточащими ногами, подойдет ко мне, и, толкнув в спину, заставит меня совершить последний полет, через подоконник, отлив, ветви каштана, к сырой, остро пахнущей земле. Она потом вернется, и будет покорно лежать рядом с моим бездыханным телом, позируя фотовспышкам криминалистов. Но она будет свободной, а я буду мертв.
 
 

     Первая история, рассказанная Евой
 

     "Чем пахнут рыболовные крючки?" – спросил как-то маленький розовый червячок, у своего старшего представителя вида – большого земляного червя. При упоминании о крючке, у последнего встопорщились все щетинки на теле, а сам он сжался до размеров короткого шнурка, и в повисшей тишине, малыш услышал, хриплый судорожный голос старого червя: "Они пахнут прокуренными пальцами рыбака, скользкими холодными ртами рыб, и острым пережженным железом. Они пахнут смертью…".
     "Чем пахнут рыболовные крючки?", – спросил маленький пескарь у проплывающего мимо леща. Лещ повис в толще воды, и, шевеля разорванной губой, ответил: "Они пахнут кипящей водой в котелке, и раскаленным маслом на сковороде, солью и уксусом, мухами и кошачьими зубами. Они пахнут смертью…".
     "Чем пахнут рыболовные крючки?", – спросил маленький мальчик у своего отца. Отец не спеша, снял с крючка пескаря, наживил маленького червячка, и, выплюнув окурок, произнес: "Они пахнут пищей, достатком и жизнью…".
 
 

   Лепрозорий закрыт. Куча толстых мух, роиться над использованными бинтами, с пятнами гноя и крови, сваленных грудой в грязном углу. Над пустующими койками, витает тошнотворный запах гниения и разложения. Белой мучнистой пылью, осыпается известь с потолка. Высохший, хитиновый остов, сдохшего скорпиона, мерно раскачивается в паутине. Смрад и жара, вонь и духота. Выращенная, откормленная и взлелеянная, проказа отпущена на волю, скитаться по земле, заражая людей, поражая их души, пожирая тела. Осторожен, будь человек, прокаженные среди нас, заживо гниющие среди них, мертвые при жизни везде. Лепрозорий закрыт… Лепрозорий пуст… Вся земля – один большой лепрозорий, а мы только мухи, роящиеся над грудой использованных бинтов.
 
 

   Инцест мирового масштаба, в пределах старой скрипучей кровати. Две очереди – одна на лаботомию, другая на липоксацию. Пройдя свою процедуру, становятся в хвост другой очереди. И так по кругу, пока кто-нибудь не сойдет с дистанции, и его место не займет другой, желающий откачать лишний жир и промыть мозги.
     О готовности рыбы, судят по побелевшим глазам, и легко отделяющемуся от костей, мясу. О готовности человека – по обилию мира, источаемого его мощами. Лобызайте мощи – мертвые не кусаются. Умиляйтесь видом плачущих икон и распятий. Умерщвляйте свою плоть, укрощайте свой разум.
     Нам нравиться смотреть на чужую боль, нам приятно заглядывать смерти в глаза, но только из-за угла, со стороны, в мощный бинокль. Все священники, страдают ложным Эдиповым комплексом, к общему родителю, само, обманываясь и возносясь. Возлюби ближнего своего! Разбитые во влагалищах, бутылки, разорванные промежности. Боевые искусства (Боже, ты слышишь, причинять боль другому человеку, у нас называется искусством!), индийская камасутра, японская, тайская, и еще черт, знает какая. Евреи отстают, выпустив вместо трактата о любви, "Ветхий завет". Евреи, завет ваш ветхий, и вас ненавидят все, и даже Бог, за то, что вы не научились любить, и не написали об этом свой труд.
     Небо встречает оскалом, а земля улыбкой могильной ямы. Холод и пустота, лишь капельки пота, скатывающиеся по лицу, падают вниз, замерзая на лету, превращаясь в маленькие колючие шарики льда. Исчезают в бездне времени и пространства, уносят частицы меня в никуда, а сам я из неоткуда. И этот путь из небытия в неизвестность, длиться целую вечность. Возможно, я когда-нибудь иссякну, как песочные часы, или какая-нибудь особо крупная льдинка, застопориться в узком горлышке самосознания, и мое существование, станет раздельным – одна часть здесь, другая там, и одновременно нигде.
     Руки прорастают спорами наивысших растений, дарят обладателю их - язвы, открытые раны и газовую гангрену. Хлоп-хлоп-хлоп – лопаются пузырьки, пенясь желто-зеленым цветом. Скр-р-р-р – трескается кожа вскрытыми волдырями. Ноги выкручивает, ломит, выворачивает… Хрясть – бедренная кость разлетается на мелкие осколки, и каждая отколовшаяся ость, впивается в судорожно сжимающиеся мышцы. А в коленной чашечке, свербит буравчик, замасленный шуруп, проржавевший штопор, крошиться в скользком мениске. Кость голени рассосалась, и полощется мокрым шнурком, плоским солитером, истлевшим стягом. Каждое ребро стонет, рассыпаясь в труху – изъедено изнутри, маленьким, симпатичным жучком костоедом. Позвоночник завязывается узлом, растягивается звонкой струной, сжимается стальной пружиной, крошится и склеивается, спинной мозг иссох, разорвался сгнившей холщовой ниткой. Кровь закипает в сосудах, выпадая в осадок тромбом и свернувшимися белками, закупоривает артерии и вены, мелкие и крупные капилляры. Легкие наполняются зловонным ароматом сероводорода, аммиака, сенильной кислоты, хлором, и ртутью. Хлюпают как безжизненные паруса, покрываясь герпесом и свищами. Желудок расползся в метастазах, печень окаменела, почки забиты по самые лоханки острогранными, мочевыми алмазами. Селезенка сгнила, диафрагма прорвалась, чресла отвалились на забаву голодным кошкам, а сердце продолжает работать. Оно работает как трижды проклятый мощный насос, накачивая пар в голову, из которой вырывается свист. Внутричерепное давление растет, еще больше разжижая раскисшие мозги. Глаза вываливаются из орбит – красные, воспаленные, сухие. Слезные железы выжжены, ресницы выпали, брови сгорели, веки оплавились. Нос провалился, губы срослись, зубы раскрошились в мелкую пыль. Во лбу дыра – вселенская чакра. Темной спиралью, засасывает в себя все плохое и гадкое, грязное и пошлое. Она гудит, разворачивается, и алчущая воронка не на секунду не замирает. Даже когда я умру, она будет существовать, поглощая могильную влагу, гробовую пыль, и мой трупный запах. Потому что вселенная вечна, и ее кто-то должен кормить, пускай даже собственным телом и бессмертной душой.
     Каждый день в нашей жизни, нужно прожить так, как прожил бы его, если бы он был последним. Потому что это может оказаться правдой. Чем больше я живу в этом мире, тем меньше в нем остается праздников, и больше появляется смертей. Я схоронил достаточно друзей и знакомых. Когда умирают в восемьдесят или девяносто, это можно понять – родители не должны хоронить своих детей, но смерть в двадцать пять…
     Они все ушли молодыми, и молодыми останутся в моей памяти. Даже если я состарюсь, то они мои сверстники, все равно будут также молоды. Пусть будет пухом вам всем земля. Я не был на ваших похоронах, и за это меня простите, но я не хочу вас запоминать, мертвыми, безжизненными, белковыми массами. Для меня вы все останетесь живыми, такими как я вас запомнил.
 
 

   Люди создали достаточно религий, чтобы обрести Бога, но не достаточно, чтобы полюбить друг друга. И не важно, сидит ли ваше божество на корточках, или же распято на кресте, все они проповедуют добро, сочувствие и сострадание. Но люди с упорством барана, несутся в противоположную сторону, впадая в грех и ненависть, хотя и считают себя при этом покорной Божьей овцой. В нашем загнивающем мире, счастлив, может быть только дурак, полный дебил, с явными признаками кретинизма. Мало того, он еще и должен осознавать то, что он дурак. Только в этом случае мозги просветляются, и не будут загаживаться посторонней чепухой. Я знавал одного такого индивидуума. Для окружающих он был смешон, и выглядел глубоко несчастным человеком, но только не для себя. Иногда я видел его синим, от побоев матери, иногда бледным от неизвестной мне хвори, а через несколько дней он ходил, пыша здоровьем, но никогда я не видел его грустным. Он шел по своей дебильной жизни, с постоянной идиотской улыбочкой. Улыбка была даже тогда, когда однажды в темном дворе, его отымели в зад, восемь пьяных отморозков. Он со слезами на глазах, и давясь от смеха, рассказывал этот эпизод из своей жизни, и мне становилось жутко, от осознания того, что если ты хочешь стать счастливым, ты должен быть идиотом. Больше половины его слов, я не мог разобрать, их съедали прогнившие зубы, и плохо поворачивающийся язык. Его лоснящееся от пота лицо, пламенело вулканическими нарывами, а маленькие глазки с желто-голубыми белками, лихорадочно блестели. Чуть ли не после каждой фразы, он вставлял: "Не обращайте на меня внимания, я дурак. Я знаю это". Он умел считать по пальцам до десяти, и не умел читать, он любил смотреть порнуху и детские мультфильмы, любил слушать громкую музыку и поедать мороженое. А еще он любил рыбалку, и ему всегда на ней поразительно везло. Вся его пенсия и улов, уходили матери на водку, но все равно он жил со своей идиотской улыбкой, говоря: "Зачем мне деньги? Дуракам они не нужны". А почему собственно жил? Он и сейчас живее всех живых, и его не трудно отыскать на берегу реки, или с метлой в руках, на соседнем дворе. Счастливый человек. Счастливый. И не суйтесь к нему в душу, не разрушайте этот хрупкий мирок.
 
 

   Я люблю ледяное шампанское, – говорит Марина, – когда золотистые искорки, проникают в кровь, и бьют в голову. Или когда оно случайно проливается из высокого бокала на обнаженное тело, заставляя напрягаться соски, сокращая мышцы спины, обжигая, обволакивая, расслабляя. Подумать только, маленькие, зеленые сосуды виноградин, наполненные солнечным светом и соком земли, таят в себе, огромную сокрушительную силу, дарующую мужчинам, право безнаказанно овладевать, захмелевшими женщинами, и срывать цветы их девственности. И это все, за несколько глотков, золотистого, ледяного крошева.
     Марина, сероглазая шатенка, спортивного телосложения, с ямочками на ягодицах, и шрамом от Кесарева сечения на животе. Иногда он тонкий, и розовый, еле заметный, а иногда большой, лиловый и уродливый. Она романтична и искусна в любви, она ненасытна и любвеобильна. Она словно росянка – сладкая, истекающая соком, и смертельно опасная. Оба ее сына, сладко посапывают в своих кроватках, за стеной смежной комнаты. Муж в длительной командировке (в затяжном прыжке, как выразилась сама Марина), спит с безмозглыми американками, толи в Детройте, толи в Нью-Йорке. А его жена, абсолютно голая, на моих коленях, целует мои глаза, и мерно двигая ягодицами, жарко дышит в ухо:
     – Но мне нравиться и "Токайское", оно ласкает глаза своим цветом, и распаляет огонь внутри, своим вкусом, вкусом куннилингуса,  непорочной девственницы.
     Марина, закусывает губу в сладком экстазе, разрывает кожу на моей спине, своими холеными ноготками, прижимается всем телом, топя мою голову в своей "опиумной" груди, напрягается натянутой струной, и с тихим всхлипыванием, шумно выдыхает. Я ловлю в ее затуманенных глазах, дьявольский блеск наслаждения, и она возобновляет свои движения бедрами, взмокшим от пота, животом, высасывая из меня последние силы, и истязая мою душу своей словесностью:
     – Я была девственной, до первой брачной ночи со своим мужем, – ее чуть хрипловатый от курения голос, звучит в моем правом ухе, – видел бы ты его глаза, когда он об этом узнал. Я сберегла себя для него, зато теперь, раздариваю себя тебе, – она впивается зубами в мою мочку уха, – скажи мне что-нибудь теплое и приятное…
     – Нежная, – шепчу я.
     – Да…
     – Нежная и волнующая, как морская волна.
     – Еще…
     Раздается дверной звонок, но Марина шепчет:
     – Не останавливайся, продолжай…
     – А если это твой муж? – Спрашиваю я.
     – Тогда пусть катится к черту! – И она начинает двигаться быстрее, пока мы не сливаемся в общем, оргазме.
     Перед каждым моим уходом, она завязывала шнурки на моих ботинках:
     – Когда ты придешь домой, и станешь снимать обувь, то вспомнишь меня.
     Она целовала каждый шрам на моем теле, по кошачьи сидела у ног, положив свою голову мне на колени, и заглядывала в глаза. Мы знали, что нам не долго быть вместе, знали, и упивались каждым мгновением, пока наши дороги не разошлись – ее в канадские леса, а моя в психушку.
 
 

   Я находился на лечении, в психиатрической больнице, в отделении неврозов, в палате номер шесть. Из всех двенадцати обитателей палаты, я был единственным бальным неврозом, остальные принудительно лечились от алкоголизма. Был еще, правда, парень с совершенно неизвестной душевной болезнью (даже для самих врачей), но его можно не считать. Лежа на панцирной сетке старой кровати, и глядя в зарешеченную лампочку высоко под потолком, я задавался вопросом: "Какого черта, я здесь делаю?" Все мое лечение, сводилось к неумелым сеансам иглотерапии и групповым беседам. Была еще попытка с галотропным дыханием, но после первого сеанса, когда  с трудом выполз из гипнотария, я напрочь от нее отказался. Розеток в палате не было, окно сплошь затянуто мелкой металлической сеткой, из щелей в полу, свободно выбегали как тараканы, так и крысы. Туалет был общим, где свободно гнездовым способом, тужились бок о бок, мужчины и женщины. Здесь я иногда курил, а позже делал уколы, в мягкую и упругую попку Кристины. Наверное, она колола себе пенициллин, мне кажется, что у нее был сифилис, хотя лечилась все от того же алкоголизма, а болезнь Венеры, лечила с моей помощью в тихоря. Помню как сейчас, я стою у нее за спиной, с занесенным для укола шприцем, на конце иглы сверкает прозрачная капелька, переливаясь всеми цветами радуги, в лучах весеннего солнца, пробивающегося через не закрашенное окно, и дышу ей в бритый затылок, (она была лысая, может у нее еще был и лишай?). Кристинка стягивает с себя спортивные штанишки, и по идиотски улыбаясь и прогибаясь, подставляет мне, две свои холеные дольки ягодиц. У нее была шикарная задница, потрясающая грудь, и прекрасные, с туманной поволокой, серо-голубые глаза. Никаких ватных тампонов со спиртом, я осторожно дышу на левую половинку, ее роскошного зада, и, делая отвлекающий хлопок, колю в эту заразную упругую плоть, пятисантиметровой иглой. Кристина взвизгивает, и шумно выдыхает, словно после наступившего оргазма. Я ввожу пенициллин, и вытаскиваю иглу. На ее недавнем месте, появляется маленькая, рубиновая, капелька крови. Кристина, натягивает  штанишки, и благодарит за оказанную помощь.
     – Не за что, моя милая. Не за что.
     Где-то на сороковом уколе, она меня спросила:
     – Послушай, почему ты меня никак не трахнешь? Я четвертую неделю, изо дня в день, становлюсь перед тобой раком со спущенными штанами, а ты даже не предпринял какой либо попытки.
     На что я ответил:
     – А как же сифилис?
     – Сифилис? С чего ты взял?
     В общем, это оказался не пенициллин, а обыкновенное "ширево", по моему, если не изменяет мне память – эфедрин. Кристинка оказалась начинающей наркоманкой, и "торчала" от легких "колес" и наркотиков.
     Ее тело, было горячим, от горящего внутри огня, зрачки расширены от эфедрина, а движения и крики, очень сильными и порывистыми. Это было необычно, и до безобразия приятно – занятие сексом в заплеванной и темной, душевой кабинке, когда из висящей над нашими телами, водопроводной кишки, в момент оргазма, хлынула холодная, ржавая вода. На истерический крик Кристины, сбежались санитары со всего отделения, так мы и предстали перед их взором – голые, пышущие от секса не здоровым жаром, и мокрые от воды.
     По вечерам мы, как правило, заседали за обшарпанным столом, и резались порнографическими картами в "дурака". Причем один слегка подслеповатый дед, с периферии, при каждой раздаче, сокрушался:
     – Какой урод, сдал мне шесть дам?
     Так он и играл с шестью голыми дамами, изображенными в недвусмысленных позах, и, оставаясь в очередной раз дураком, снимая со своих плеч, не первые погоны, все жаловался:
     – Не могу я так играть, не вижу я никаких цифр и букв, одни сиськи и письки.
     Потом, этак часов в одиннадцать, во всей больнице отключался свет, поворотом всего одного рубильника, и мы в темноте, матерясь и спотыкаясь на каждом шагу, брели на ощупь в сортир. Ночи, как правило, проходили под дружный храп десяти хронических алкашей, и не мене дружный топот ног, психов, со второго этажа.
     Хорошо было подняться в четыре утра, и, выйдя на улицу, выкурить первую сигарету, глядя как за полем встает солнце. Правда, здесь нужно было быть на чеку, и постоянно смотреть за тем, чтобы какой-нибудь не в меру ретивый псих, не помочился с балкона тебе на голову. Но после того как одному из наших верхних соседей, не посчастливилось, случайно обписать санитара, и тот отметелил его бильярдным кием, журчащие струи урины, перестали проливаться сверху. Но наши веселые собратья, нашли другой не мене эффективный способ, выразить свое презрение, к нам, тем, которые были свободны, а не передвигались под конвоем. Они разрывали зубами матрасы, и, вытаскивая оттуда ватин, бросали его в унитаз. В результате чего канализационные трубы забились, и все дерьмо поплыло по нашему первому этажу. Но и мы в долгу не остались. За четыре бутылки водки, санитары, вкололи всему буйному отделению, серу. Это была ночь в аду! Стучать ногами и прыгать, они уже не могли, но все здание было наполнено, воем, стонами и хрипами, лежавших пластом от высокой температуры, психованных тел. Положение усугубляло то обстоятельство, что под вечер, к нам в палату, привели мужика с галлюцинозом, и всю ночь он гонялся с простыней за чертями. Давя ногой, невидимого нами, двурогого, он кричал:
     – Ах, демоны заполонили нашу обитель!
     Все наблюдавшие за этой картиной, взрывались дружным хохотом, и это все под аккомпанемент, исходящий со второго этажа. Только к утру, поймав четыреста тридцать третьего чертенка, наш истребитель сатанинского племени, успокоился, завернулся в боевую простыню, и мирно уснул, прямо у порога.
     Помню как не стройной колонной, вели женщин на осмотр к гинекологу. У каждой, белой краской, написан на спине, номер отделения. Седые двадцатилетние и румяные восьмидесятилетние, они проходили мимо меня, и я буквально кожей, ощущал на себе их липкие взгляды. Все они были грязные, и дурно пахли. Одна особь не определенного возраста, вырвалась из колонны, и бросилась ко мне. От неожиданности я вжался в стену, а она стала передо мной на колени, и умоляющим голосом, простонала:
     – У вас есть сигареты?
     – Н нет. – Ответил я заикаясь. Я не обманывал, моя пачка с сигаретами, осталась в палате, и я сейчас об этом очень жалел. Тут к нам выбежала еще одна женщина, и точно также став на колени, протянула мне целую пачку сигарет:
     – Возьми их, возьми их, возьми… – взмолилась она.
     Я потерял дар речи, и не знал, что мне делать. Но тут подоспели двое санитаров, которые с грозными криками, оттащили от меня этих  женщин. Через мгновение уже все было спокойно, и колонна продолжила свой путь. Именно в тот день, я решил, что с меня хватит, и, плюнув на все, я ушел из больницы.
     Иногда по ночам, я вновь оказываюсь там – трахаю сифиличную Кристину, гоняюсь за чертями, и глотаю расплавленную серу, вперемешку с подаренными мне сигаретами.
 
 

   Еву привел в неописуемый восторг, мой внешний вид. Как хорошо, что я сейчас не могу видеть себя в зеркале, поэтому, опишу только свои ощущения. Голова, словно дыня, вытянутая в горизонтальной плоскости, причем правая сторона лица, опущена вниз, а левая задирается к верху. Вместо глаз, узкие щелки, слезящиеся и гноящиеся, нос распух и потек (и это то в тридцатиградусную жару), Лоб саднеет и пламенеет многочисленными расчесами, руки покрыты крапивницей, а горло раздирает щекочущее желание прокашляться. Имя всему этому – аллергия. Я переживаю ее ежегодно, она длиться не долго, около двух недель в середине лета. В это время, я постоянно ношу с собой, горькие таблетки димедрола. Вот и сейчас, я одной рукой расчесываю мокрый от пота лоб, а другой ковыряюсь в кармане, пытаясь извлечь белоснежную ленточку бумаги, с таблетками внутри. А виной всему, цветение луговых трав, не знаю какой точно, ее здесь много. Я стою посреди луга, полностью скрытый высокой травой. Она настолько высока, что кажется непроходимыми джунглями. Вокруг меня облако золотистой пыльцы, и туча разноцветных стрекоз. От земли идет такой тяжелый жар, что начинаешь задыхаться, а от трескотни крыльев стрекоз, просто глохнешь. От димедрола немеет весь рот, и где-то рядом голос Евы:
     – Ну и рожа у тебя. Натуральный компричекос.
     Я не вижу ее из-за зеленых "мушек", мелькающих перед глазами, но пытаюсь улыбнуться. Лицо, превратившись в резиновую маску, растягивается с трудом. Когда пляшущие мушки редеют, я продолжаю свой путь по тугим стеблям трав… Вперед, к дороге…
     Вода холодным обручем, сжимает разгоряченное  на солнце тело. Медленно принимает в свои объятия лодыжки, заставляет топорщиться от холода волоски на руках, смывая налипшую пыльцу, успокаивая крапивницу. Я погружаюсь в нее с головой, и уже под водой продираюсь сквозь заросли элодеи и роголистника. Распугиваю своим видом не многочисленные стайки мальков, притягиваю к себе прозрачные, линялые шкурки стрекоз, и траурные ленты пиявок. Ева сидит на берегу в ожидании моего появления, и принимает, как она сама выразилась, солнечные ванны (хотя не возьму в толк, ей то уж зачем?).
     – Немного лучше чем, было, – произносит она, завидев как я выхожу из воды, – все равно прикольное лицо, но уже получше.
     Я это и сам чувствую, аллергия постепенно, но сдается. Я ложусь рядом с Евой на раскаленный песок, и закрываю глаза. После жаркого солнца, аромата аллергенной травы, холодной, прозрачной воды и горячего песка, мир становиться прекрасным, и его не может омрачить, даже накатившая экстросисталия. Тук, тук… ту-ук…тук, тук, тук… Мир прекрасен, чем бы он ни был, и кем бы мы небыли…
 
 

   Она, как и все, была когда-то маленькой, и люди, видевшие ее, в одно слово говорили: "Какой прелестный ребенок". А она, сидя в застиранных до дыр колготках, смотрела на окружающий мир, васильковыми глазками, чуть приоткрыв рот от удивления, и перебирая крохотными пальчиками, еще редкие золотистые кудряшки, ниспадающие тонкими змейками на ее ангельское личико. И мир казался прекрасным и необъятным, все вокруг было большим и удивительным, каждый предмет имел свой запах, цвет, и даже вкус, будь то пластмассовый кубик с рваными краями продавленной грани, или блестящий фантик от съеденной конфеты, со следами полу растаявшего шоколада. Солнце светило ярко-ярко, и его теплые лучи, ползли размытыми зайчикам, по выцветшим на стене обоям, прямо к чумазым ручонкам, кудрявого младенца. Интересно было наблюдать, как солнечный свет, пробивающийся через оконное стекло, зажигает миллионы искорок-пылинок, болтающихся в воздухе небольшой комнаты. В то время ей не нужно было задаваться вопросом: "Почему все так происходит?", тогда можно было просто наблюдать и удивляться, как прекрасен окружающий мир. Показывать свое удовольствие, восхищенным вздохом, а страх и нетерпение – пронзительным криком. Мама была доброй и заботливой, с теплым запахом грудного молока, папа большой и сильный, с терпким ароматом дешевых папирос. И эта жизнь была прекрасна, и каждый день был как целый год. Она была таким же ребенком как все.
     Первые неуверенные шаги, и разбитый лоб, о дверной косяк. Первые слова – картавые и шепелявые, неказистые и смешные. Время шло своим ходом и Таиска (так звали этого ангелочка), подрастала. Неуверенные шаги превратились в торопливую и беззаботную поступь, корявые не выговариваемые слова, становились более правильными и осмысленными. Погремушки, пищащие и свистяще резиновые зайцы, сменились красным капроновым сачком и белокурыми куклами со стеклянным взглядом. Было по-прежнему приятно, носиться босиком по зеленой душистой траве, сплошь покрытой росой, сшибая своей грудью, белоснежные пушистые шапочки одуванчиков. Здорово, было сломать тугой, длинный стебель цветка, и смотреть как из полой трубочки, выступает белое молочко, и, засыхая на ладошках, превращается в черные, подернутые легкими разводами, неровные линии. Как было прекрасно наблюдать, за порхающими над скошенной травой, голубыми и желтыми мотыльками, и так же беззаботно как они, летать где-то высоко в своих мечтах. Рассматривать, огромную цветастую бабочку, присевшую отдохнуть, на желтую майку. Как она складывает и расправляет свои расписные крылья, и тонким хоботком щекочет детский пушок на загорелых и сбитых руках. Звон кузнечиков, щебетание жаворонка в ослепительно чистом небе, вечерние раскаты садовых цикад, ночное пение сверчка, шуршание лапок майского жука в спичечном коробке, и далекий лай вечно не спящих собак. Запах меда с парным молоком, и свежим хлебом, смятой травы и сушеной полыни. Вкус карамели и солоноватой крови из мелких порезов и небольших ссадин. Все это смешивалось и сворачивалось в один клубок, живой, мягкий и теплый, название которому – беззаботное детство.
     Потом была школа, и на мягких детских ладошках, появились чернильные пятна. В стареньком потертом ранце, хранились книги, приоткрывающие завесу таинственности мироздания, и тетради с оценками, которые ставились строгими учителями за то, как этот мир познавался. Волшебная пелена, окутывавшая до этого времени, была сдернута легким порывом ветра знаний, детское мировосприятие не хотя сдавало свои позиции, рациональному и осмысленному. Краски мира по-прежнему были ярки и насыщенны, но уже утратили золотистый налет загадочности. Ее по-прежнему окружали звуки, но они выросли вместе с ней, теперь это была не колыбельная, которую пела мама, а монотонное бубнение учеников у доски. И сны из цветных и красочных, превратились в обыкновенные, хотя иногда сны из детства ее и навещали, но это было очень редко. Не смотря на все усилия школьной программы, в ее душе остался уголок, куда складывались восхищенные отклики юной души. Белый, пушистый иней на деревьях, переливающиеся разноцветными огнями снежные сугробы, Большие мутные сосульки, висящие под крышей. Узкая тропинка, посыпанная золой, жар от горячей чашки чая, в красных замерзших руках, свист в ушах и скрип полозьев, летящих с горы санок, звенящий и искрящийся морозный воздух, ломота в зубах от ледяной воды из колонки, замерзший умывальник, и треск смолистых поленьев в печи. Душная темнота под ватным одеялом, ночной страх одиночества, ступающий тяжелой медвежьей походкой. Боль в горле от обыкновенной ангины, тиканье часов в пустой комнате, и большая черная крыса, обожравшаяся яда, и сдохшая прямо перед ее кроватью.
     Старшие классы, первая влюбленность, и не детские слезы в подушку, под шум осеннего дождя. Исписанный личный дневник, шорох листьев под ногами, горький запах костров, тонкая паутинка на лице. Первый не умелый поцелуй, школьные вечера, под самопальный хрипящий усилитель и слегка пожеванную пленку магнитофона. Первая выкуренная в компании сигарета, первый глоток шампанского на свое шестнадцатилетие. Романтическая влюбленность, открытость души для всего мира, розовая поволока и голубая дымка. Стояние у собственного дома, под проливным дождем, вяжущий вкус красной рябины, искрящиеся желтые листья, прихваченные первым заморозком… 
     Залезая по старой деревянной лестнице на сеновал (тогда еще вашего покорного слугу не мучили приступы аллергию), и, окунаясь в душную ароматную мглу, наполненную сухим шелестящим шорохом, погружаясь в мягкую щекочущею и колющую перину, понимаешь, чего ты лишился из-за повсеместной урбанизации. Здесь приятно лежать, заложив руки за голову, и посасывая желтый стебелек соломинки, слушать, как щелкает клювом аист, на соседнем тополе, или бесцельно смотреть сквозь дыры в пробитой крыше, на звездное небо, думать мечтать, спать, или, в конце концов, завалить какую-нибудь сельскую девчонку, чумазую и растрепанную, и чтобы ее идиотский визг с безумным смехом, будоражил всю ночь местных собак. А можно остаться одному и вдоволь наплакаться, жалея себя несчастного.
     Таиска съезжает с сеновала, словно с ледяной горки, и принимается отряхивать свое платье, и выбирать из светленьких волос, высушенные стебли травы. Это был всего лишь спор, она должна была провести три часа на сеновале в самый солнцепек, при закрытых дверях, когда дранка на крыше раскаляется до такой степени, что на ней можно зажарить яичницу. И она это сделала. А я все это время, сидел внизу, курил сигарету за сигаретой, и распевал песни о том, как прекрасен холодок в тени снаружи, при этом с сеновала доносился шорох (Таиска стягивала с себя платье), а еще через час, в щели между досками, мелькнули белоснежные трусики, и она осталась, в чем мать родила. Мне стало ее жалко, и я сказал что сдаюсь, на что последовал ее лаконичный ответ: "Иди к черту!", с громким чиханием в конце. Я пожелал ей здоровья, и продолжил свое сидение в тени сеновала. Мои мысли крутились вокруг, обнаженного, блестящего от пота, тела Таиски, и ее запыленной лисьей мордочки.  Появилось желание, плюнуть на наш спор, и, забравшись наверх, устроить ей хорошую эротическую трепку. Но еще больше хотелось, чтобы эта белокурая бестия, выползла оттуда голая, с языком на плече, и, подойдя на четвереньках ко мне, сказала: "Больше не могу! Сдаюсь!". Как я не надеялся, этого не произошло. К слову спор был ни на что.
     Таиска отряхнулась и направилась к сажалке, сполоснуть лицо теплой водой. Поймав лягушку, и зажав ее между ладоней, она подошла ко мне.
     – Ты проиграл. – Произнесла она, ставя свою босую ногу мне на грудь.
     Я утвердительно кивнул, и поднял руки вверх, демонстрируя, что сдаюсь. Таиска улыбнулась, и принялась поглаживать указательным пальцем голову, большой зеленой лягушки.
     – Это редкость, когда женщина не боится лягушек. – Замечаю я.
     – Я не боюсь, – отвечает Таиска, – Я их люблю.
     При этом она берет ее за задние лапы, и, растягивая в разные стороны, разрывает несчастное земноводное пополам, со смешным квакающим звуком. Кожа лягушки сползает, оголяя бледно-сизые мышцы, и Таиска брезгливо вякая, с улыбкой отбрасывает ее останки в сторону. Я в ступоре и замешательстве. Конечно, я и сам перевел не мало этого племени, но это было на занятиях по физиологии, а тут так естественно и непринужденно, можно сказать от всей души… Я потрясен!
     Таиска, садится рядом со мной, подогнув колени и широко расставив щиколотки.
     – Знаешь, за что я тебя люблю? – спрашиваю я, поглаживая ее по головке, – за то, что на твоем теле нет ни единой светлой полоски, ты вся такая шоколадная и сладкая.
     Таиска усмехается, но я вижу, что ей это нравиться, и она трется своей щекой о мое плечо.
     – Тебе жалко эту лягушку? – Неожиданно спрашивает она.
     Я пожимаю плечами:
     – Одной меньше, одной больше, французские рестораны от этого не оскудеют.
     – А мне жалко. – Таиска шмыгает носом. – Возьми меня в Париж.
     Я обнимаю ее, и, целуя в теплый висок, отвечаю:
     – Тебе хочется лопотать на этом кошачьем языке, высасывать скользких устриц и заниматься любовью по-французски?
     – Нет, я просто хочу в Париж.
     – Но зачем?
     – Я хочу забраться на Эйфелеву башню, и плюнуть вниз, с этой продуваемой высоты, я хочу распластаться нагишом на Елисейских полях, пройтись в полночь по тупику Сатаны,  остановиться на день в отеле "Заячье кладбище", и омыть свое молодое тело в их вонючей Сене.
     – Откуда взялись эти мысли в такой хорошенькой головке?
     Таиска вся напряглась, и, заглянув мне в глаза своими васильками, прошептала:
     – Ты можешь солгать, только пообещай мне это…
     – Я обещаю, что постелю весь Париж к твоим ножкам.
     Я знавал многих женщин – глупых и умных, красивых и не очень. Таиска не была похожа ни на одну из них. Она могла быть взбалмошной идиоткой, и сразу же озадачить какой-нибудь фразой из Ницше или Канта. Она  была красива, и в ней была природная грация и скромность.
     Где-то через месяц, пьяный отец Таиски, сев на "белого коня", запер ее с матерью и двумя младшими сестрами в бревенчатой бане, и поджог ее. Криминалисты вытаскивали из пепелища четыре обгоревших трупа. Молочно-шоколадная кожа Таиски, превратилась в обугленную, серую, покрытую запекшимися струпьями, белоснежный оскал зубов, скрюченные конечности и запах жженого мяса. И было уже трудно представить, что когда-то я ее целовал, ласкал, любил…
     Мне хотелось устроить на ее могиле, какой-нибудь памятник, хотя бы в виде той Эйфелевой башни, но, подумав, я решил, что она будет напоминать нефтяную вышку, высасывающую из изуродованного тела, черный сок жизни, и остановился на обыкновенной гранитной плите. А перед глазами стояла картина – сияющий  на ослепительном солнце, медный крестик, в паявшийся в обгоревшую грудь Таиски…
 
 

    Детство проходит в тот момент, когда начинаешь осознавать, что ты смертен.
     Порочная связь треугольника Венеры, и всего нашего существования. Ах, оставьте все свои потуги осознать то, о чем я здесь пишу, воспринимайте все как оно есть. Например, то, что ваш Бог, эгоистичный садист, вкладывающий больший смысл в, то чтобы в него слепо верили, а не в доказательство своего существования.
     Или то, что как не крути, а наш мир это всего лишь идиотский театр абсурда, созданный кем-то с извращенным умом. Где сочетаются, сливаются, совокупляются и размножаются такие вещи, как прекрасное с мерзким, возвышенное с низким, чистое с грязным, непорочное с пошлым, где каждая человеческая смерть, воспринимается как таинство перехода в мир иной, лучший, чем этот, где норма нашего существования это страдание, где жизнь в достатке – грех. Я не атеист, напротив я знаю, что Бог есть, и если он меня сейчас слышит, то пусть даст свой ответ…
     Я тот самый человек, который предал мир! Тот, который продал свою душу и все человечество, за частицу сокровенных тайн. Жаль, что я не могу передать их вам в полном объеме, а лишь крупицу, того, что вижу и чувствую, лишь мелкое зерно, которое нужно лелеять и холить, чтобы оно дало, даже не плоды, а робкие хилые всходы. Конечно, его можно просто швырнуть в пыльный угол, где оно заплесневеет, и его сожрут крысы, заразившись человеконенавистничеством, и жаждой второго потопа. Вся моя философия, это галлюцинаторный бред, обожравшейся ядом крысы. Вся моя жизнь, это нелепое тыканье головой в бетонные стены и выгребные ямы, в попытках пробить первые, и отыскать себя во вторых. Обостренное чувство цвета, в черно-белом спектре жизни. Беззубый альбинос, в стае черных волков, которому не дано шансов на выживание.
     Предательство живет в нас со времен Каина и Авеля, глупо полагать, что если бы не они, то его бы не было, равно как и змей, искуситель послужил лишь предлогом для изгнания из рая. Днем позже, днем раньше – не имеет значения, это все равно произошло бы.
     Хотите, называйте это архиеритизмом, пусть будет так, если вам удобно, но не забывайте, что это правда. Не нужно обвинять кого-то еще, в том, что совершил сам. Достучаться до небес, можно только через вечно голодную, могильную яму, и то если повезет.
 
 

    Вчера закончилась жизнь, завтра начнется вечность, сегодня – пауза. Секундная стрелка часов, бьется в агонии, трепеща между двух делений. Солнце замерло над линией горизонта, не решаясь опуститься за край остывающей земли. Месяц повис, безжизненными, отрубленными рогами дьявола. Тонкая грань между ночью и днем – день уже ушел, ночь еще не настала. Птицы смолкли, листья деревьев остекленели, ветер застыл кисейной завесой, муха на взлете, с прозрачными, сосудистыми крыльями, с толстым брюшком, отливающим зеленой позолотой 999 пробы, мельчайшие фасеточные глаза, собраны в два больших парабола, цвета гниющего мяса. Я, забившись в угол, вжавшись в себя, вобрав всю человеческую сущность, все мыслимые и не мыслимые страхи, все существующие и не существующие болезни, все смертные и бессмертные грехи, становясь беспредельным абсолютом, математическим маятником, сверхновой звездой, абсолютно черным телом, ржавым гвоздем в руке Христа, сияющим нимбом над головой Святого Духа, заразным голубем мира, увядшей оливковой ветвью, красным крестом, с загнутыми хвостами свастики, бревном в инквизиторском костре, маститным молоком, в груди кормящей матери, просыпающимся жерлом вулкана с критической точкой замерзания лавы, пулей из самородного серебра в теле оборотня, осиновым колом в сердце вампира, морфием в венах больного раком, кокаином на слизистой наркомана, шелковой хирургической нитью, сливом на скотобойне, холодильником в морге, убитым молнией деревом, медной трубой архангела, возвещающей о приближении Страшного суда, первой умершей земной тварью, последним живым организмом, идеальным человеком, совершенным ничтожеством. Я жду того мгновения, когда лопнет шестеренка, в сложном механизме человеческой жизни, и секундная стрелка, вырвавшись из тесного плена двух делений, безвольно повиснет, перескочив на следующую черту, предвещая начало вечности – Коматозной, незыблемой, спокойной, умиротворенной, невыносимо легкой, нестерпимо сладкой, нескончаемой, глухой, немой, слепой, с ампутированными конечностями и обрезанным эгоизмом, с запахом нефти, и цветом каменного угля, забвение, успокоение, апатия…
     Вечность наступит завтра, но сегодня, никогда не кончиться…
 
 

    Стоящий на краю пропасти человек, боится отнюдь не высоты, он боится, что какая-нибудь единственная суицидальная клетка в его мозгах, заставит шагнуть его в эту пропасть. Поэтому он и не подходит близко к краю чего бы то ни было. Шаг через любую черту, всегда болезнен, и подчас смертелен. Зачастую в нашей жизни, решающую роль, играет случай. Даже можно сказать по-другому – вся наша жизнь, выстраивается из цепи случайностей, совпадений и парадоксов. Так и движемся по вехам, ставим перед собой какие-то цели, а, достигая их, создаем новые, поднимая планку на более высокий уровень. Но слишком высоко не прыгнешь, крылья за нашими спинами атрофировались еще в эру циников и плебеев, отвалились за ненадобностью, не оставив даже рудиментов, поэтому бродить по облакам, мы можем только во снах и после смерти.
 
 

    Я бил его, неистово молотя кулаками по лицу. Что-то трещало, толи его сломанные черепные кости, толи мои разбитые кисти. В каждый удар, я вкладывал всю свою боль, все то, что накипело в моем израненном сердце. Я бил его за брошенных и умерших детей, за убогих и обездоленных, за его ложь, за его эгоизм, за его глухоту, за его немоту, за его слепоту, за его беспомощность, за его всепрощаемость, за его "любовь", за его бессмертность, за все коленоприкланенное перед ним человечество. Я бил его до тех пор, пока он не заплакал. Пускай кровью из моих разбитых кулаков… Пускай это была только стена с Его ликом… Но Он заплакал…
 
 

    Шелк и молоко, молоко и печенье… Тараканы, когда их много, и они лежат па полу пятисантиметровым живым ковром, под ногами хрустят, как сухое, песочное печенье.
     Лед и пламя, кипящий гранит… Надгробные плиты, из гранитной крошки, по долговечности едва превышают срок жизни умершего, по тяжести давления на грудь усопшего – во много раз легче, чем его прижизненный крест.
     Белое и черное, черное и красное… Красный цвет – цвет здоровья, желания и крови. Не разбавлять и не смешивать. Имеет солоноватый вкус и металлический запах.
 
 

    Он говорил, что она развратна до мозга костей, и в ней нет такого места, где бы ни побывала мужская сущность. Она одна из многочисленных "разведенок", с младенцем на руках, но в постели становиться необузданной и ненасытной стервой. А "Кагор", он запивал, ее грудным молоком, теплым и ароматным, из растрескавшегося и огрубевшего соска. Какой это пьянящий контраст – кровь Христа, и молоко кормящей девы! И если это не порнография, то я ничего не понимаю в извращениях…
 
 

    Дождь, мерно барабанит, по прогнивающему отливу за моим окном, выбивая ритм не известной мне мелодии. Капля за каплей, в зеленую чашу листа каштана, в не большое, кристально чистое озерцо дождевой влаги, пока под его тяжестью листовая пластина не согнется, и не скинет с себя хрусталь воды, мелкими брызгами, серебристой струей, на головку распустившейся, махровой астры, сбивая невесомую золотистую пыльцу с невидимых тычинок, смывая аромат медового нектара, наполняя сосуды и волокна, своей живительной прохладой. Сбитый мотылек, тщетно трепеща промокшими крыльями, в потоке бегущей воды. Тяжеловесный шмель, запутавшейся в недрах тигровой лилии, спешащие рыжие муравьи, по мокрой коре березы.
     Ева чем-то занята на моем письменном столе, копошиться в стопке исписанных листов бумаги, громко чихает, и не обращает на меня ни малейшего внимания. А мне скучно, скучно и грустно. От нечего делать, я беру ручку и тетрадь, пытаюсь выжать хоть что-нибудь из своей головокружительной ипохондрии. Задаю вопросы, и сам же на них отвечаю, превращая все в бессмысленное шоу, где зрители – молчаливая мебель, слушатели – "бездушная" Ева, а судья – я сам. Где-то к третьей сотне вопросов и ответов, начинает болеть голова, и Ева, насытившись ковырянием в бумажном мусоре, выжидающе на меня смотрит, как0бы предвосхищая тот единственный, вечный вопрос, который я обязан задать последним, и, конечно же, не дать на него никакого ответа, поставив вместо финальной точки, хлипкое многоточие. Нет уж, милая, сегодня будет не так. Изменим, правила нашей игры.  Ева хмурится, и, собрав  бумажного голубя, запускает его прямо в мой левый глаз.
     Я не страдаю от перепадов настроения, во мне не живет комплекс вины перед кем-то, стремление ненавидеть вся и все вокруг, переплетается с желанием полюбить окружающее. Не  рожденным быть проще, их заканчивается в утробе матери. Ловкие руки в резиновых перчатках, вырвут тебя из тесного мирка, выбросив остатки твоей плоти в эмалированное ведро, и твоя жизнь оборвется, так и не начавшись. Ты не узнаешь ни разочарований, ни обид, ни одиночества, и вообще всего того, чем так богат наш человеческий мир. 
     Пытливый глаз вкупе с пессимистичным умом, быстро выхватят из обыденной картины, такой фрагмент, как утонувшая муха в кружке не допитого чая, и натолкнет на мысль о суициде, холере, дизентерии, обо всем чем угодно, но только не о том, что чай нужно вылить, вымыв кружку от темной пленки танина с примесью заразы, принесенной в нее насекомым, этой райской птицей, помоек и падших тел. Секундная стрелка, отсчитывающая время на часах, как бы говорит: "Еще одна секунда улетела, и ты мог потратить ее более благоразумно, чем сидя в кресле, уставившись в одну точку". Все настраивается против тебя, и хочется завыть от безысходности и тоски. Хочется схватить холодную сталь опасной бритвы, и, полоснув себя по запястью, почувствовать как из тебя, вытекает горячая, алая жизнь. Но потом вновь появляется апатия, и снова провожаешь полет секундной стрелки, безучастным взглядом. Я что-то писал о перепадах настроения, не верьте мне, я тоже человек, как и вы…
 
 

    Скользко у вас тут, а это что? А, ну да, конечно… Нет, просто сразу не понял… А ведь разрез нужно делать не так. Да, конечно, шкуру с кошки можно снимать разными способами. А это что из нее истекает? Вот оно как, поэтому так и скользко… Что ж, не буду вам мешать, продолжайте… Нет, не нужно, выход я найду сам… Как вы сказали, выхода нет? Где-то я это уже слышал. Я? Вы очень любезны. Тогда вон тот, блестящий и новенький крюк… Да, да, тот который поближе к огню… Ничего, запах серы тут, ничем не хуже запаха ладана там… Ничего, все нормально… Я привыкший… Я привыкший…
 
 

    Вторая история,  рассказанная Евой
 

    Полутемная комната, свет падает грязно-желтым пятном, от настольной дампы, на переполненную окурками пепельницу и сгорбленную фигуру мужчины, сидящего на стуле за рабочим столом. В воздухе висит сизая пелена сигаретного дыма, он медленно вытекает в приоткрытое окно, за которым крупными каплями барабанит  ночной дождь. По стенам комнаты, развешаны медальоны с головами животных, оскалившиеся пасти щук и сомов, чучела нахохлившихся птиц, распластавших крылья орлов, на полу меховой ковер серого волка, с белоснежными клыками. В комнате больше ничего нет, лишь стол, заваленный красками, набросками, книгами, фотографиями, и стул, на котором сидит таксидермист. Стены пропитаны запахом уксуса, лака и масляных красок, в пожелтевшие обои, въелся смрад табачного дыма. Мужчина держит в руке стеклянный кругляш, а в правой тонкую беличью кисточку, глядя красными, воспаленными глазами, он с ювелирной точностью и осторожностью, воспроизводит глаз совы, нанося мазок яркую оранжевую краску, на скользкую поверхность, отшлифованного оргстекла. Само чучело стоит рядом, оно почти готово, осталось вставить глаза, и птица оживет, даря миру, блестящие блики искусственных очей. На покрытых щетиной, щеках чучельника, играют желваки, он закусывает губу, и делает последний мазок. Затем осторожно откладывает глаз в сторону, кисточку на вымазанную краской тряпку, распрямляет затекшую спину, и с глубоким вздохом закрывает руками глаза. Ему ужасно хочется спать, последнее чучело принесло не мало хлопот, из-за своего раздробленного правого крыла, с которым пришлось изрядно повозиться, прежде чем был восстановлен прежний вид плечевой и лучевой кости. Но срок исполнения заказа, неумолимо приближается, и нужно торопиться. Эта работа приносит деньги на существование, и если он лишиться и без того не многих заказчиков, то попросту сдохнет с голоду. Мужчина достал сигарету из пачки и прикурил от зажженной спички, выпуская клубы дыма в луч света настольной лампы. Вокруг стоит мертвая тишина, кажется, что слышно как ползут тени по стенам. Его глаза начинают смыкаться, серый столбик табачного пепла, упал на пол, разбившись в невесомую пыль сонного порошка, нектара, склеивающего веки, сладкого молочка, переплетающего ресницы. В голове стало тепло и приятно, мягкая тяжесть в затылке, и щекочущая пустота во лбу. Легкую и гладкую ткань тишины, разорвал звук надрывно звенящего телефона. Он вздрогнул, часто моргая воспаленными веками и не понимая, глядя в окно, провожая обрывки снов. Звонок повторился. Чучельщик затушил в пепельнице практически догоревшую сигарету, бросил взгляд на часы – половина третьего ночи – и, встав, медленно поплелся в прихожую к телефону. Огрубевшая от химикатов рука, с выдубленной кожей на пальцах, взяла грязно0белую телефонную трубку:
     – Да. – Устало ответил он, протирая глаза.
     На другом конце провода было молчание, "живая" шипящая немота.
     – Я слушаю. – Повторил он.
     Через секунду, в трубке раздался совершенно четкий и ясный мужской голос:
     – Мне рекомендовали вас как хорошего таксидермиста.
     – Кто это?
     – Вы принимаете заказы? – Произнес тот же спокойный и ровный голос.
     – Да я принимаю заказы, – с ноткой раздражения, произнес мастер, потом, спохватившись что, может отпугнуть потенциального клиента, более мягко добавил, – сегодня уже поздно, давайте созвонимся завтра.
     В трубке была тишина. Таксидермисту показалось, что он слышит, где-то вдалеке детский смех, переплетенный с многоголосым шепотом, и ему стало не по себе:
     – Ало! – Произнес он, дуя в трубку.
     – Это срочный заказ. – Наконец произнес знакомый мужской голос.
     – Хорошо, – сдался мастер, прикуривая сигарету, и смерившись, стой мыслью, что сегодня он уже не поспит, – что у вас? Рыба, птица, зверь?
     – Скорее последнее. – Отчетливо донеслось из трубки.
     – Земноводное, пресмыкающееся? Хотя какая разница, приносите, на месте разберемся.
     – Такой подход мне нравиться больше, – ответили там, – через полчаса я буду у вас со своим экземпляром.
     – Запишите мой адрес.
     – Я его знаю. До встречи. – И в трубке стало тихо, ни щелчков, ни гудков. 
     Мастер медленно положил ее на аппарат. Было что-то странное в этом полуночном звонке, и он уже пожалел, что на него ответил, но, немного подумав, все же решил, что лишние деньги ему не помешают, и если какому-то придурку посреди ночи загорелось сделать себе чучело, так это его личные проблемы. Единственное что его угнетало, так это мысль о том, что придется провести еще одну бессонную ночь, ничего, он решил, что будет спать в перерывах между работой.
     Чучельщик вышел на кухню, взял высокий стакан, насыпал в него три ложки с горкой, золотисто-коричневого растворимого кофе, пару ложек сахара, и залил все это холодной водой. Забросив в стакан, несколько кусочков льда, он сделал не большой глоток, и, потушив свет на кухне, вернулся в рабочую комнату. К тому времени как было выкурено две сигареты и выпит ледяной кофе, краска на разрисованных глазах, успела высохнуть. Чучельник взял чистую кисть, и, окунув ее в солевой раствор, принялся размачивать, засохшие веки птицы. Затем он вставил глаза на свои места, еще немного поколдовал над ними пинцетом, и ватным тампоном. Закончив работу, встал со стула, и отошел на два шага назад. Теперь чучело совы выглядело как настоящее. Оставшись довольным своей работой, мастер взглянул на часы, они показывали пятнадцать минут четвертого, и в это время раздался дверной звонок. Он вышел в коридор, и, подойдя к входной двери, посмотрел в дверной глазок. Ничего не было видно, только темнота. Наверное, опять лампочка перегорела, подумал он.
     – Кто там? – Спросил мастер.
     – Я вам звонил по поводу заказа. – Послышался мужской голос из-за двери.
     Таксидермист открыл дверь, и отошел в сторону, пропуская в квартиру ночного гостя. Из темноты лестничной клетки, в полумрак коридора, шагнул высокий и плотный мужчина, в черном длинном, пальто, влажным от дождя, и черной широкополой шляпе. Из- под пальто выглядывали серые брюки, с начищенными до блеска черными ботинками, на одном из которых, красовалась тонкая грязевая капля. С его появлением, комната наполнилась еле уловимым, знакомым запахом.
     – Это я, вам звонил. – Произнес мужчина, снимая перчатку, и протягивая руку для пожатия.
     – Извините, но у меня не совсем чистые руки. – Таксидермист, как бы в оправдание показал свои вымазанные в краске ладони.
     Мужчина опустил руку, и произнес:
     – Мне говорили, что вы лучший таксидермист из всех существующих.
     – Я думаю, что это слегка преувеличено. – Ответил мастер.
     – Ничуть, глядя на ваши работы, в этом убеждаешься, они даже лучше живых.
     – Я просто пытаюсь дать животным вторую жизнь после их смерти.
     Мужчина кивнул:
     – И у вас это хорошо получается.
     Повисла небольшая пауза.
     – Так чем собственно обязан? – Спросил мастер.
     – Ах, да, – мужчина повернулся к открытой двери, затем посмотрел на таксидермиста, – вы позволите?
     – Да, конечно. – Немного смутившись, ответил тот.
     Мужчина сделал приглашающий жест рукой, и в комнату вошли еще двое, волоча большой, и, по-видимому, тяжелый черный мешок. Эти двое выглядели почти, так же как и их спутник, вошедший первым, разве что были чуть поменьше ростом и поуже в плечах. Положив мешок на пол, они кивнули и вышли опять в темноту. По их лакейскому поведению, таксидермист понял, что они были всего лишь слугами. У всех у них, включая и самого ночного гостя, было что-то странное в лицах, но что именно он не мог понять. Мастер стоял в стороне и, покусывая губу, смотрел на сваленный, на пол черный мешок.
     – Довольно крупный экземпляр. – Наконец произнес он.
     – Но я уверен, что для вас это не проблема? – Спросил визитер.
     – Нет, просто больше работы, и более высокая цена.
     Мужчина кивнул в знак согласия.
     – Вы говорили, что это животное, – уточнил мастер, – тигр, рысь? Хочу сразу предупредить, что чучела из запрещенных к добыче зверей, стоят в три раза дороже. Риск, сами понимаете.
     Мужчина вновь кивнул.
     – Так кто это?
     – А вы посмотрите сами. – Предложил ночной гость, отступая в сторону.
     Мастер наклонился над мешком, и расстегнул молнию, закрывавшую его, ровно на одну треть. Вначале ему показалось, что он видит дурной сон, или его обманывают уставшие глаза – из черной бездны мешка, на него смотрело лицо молодой девушки. Он отшатнулся в сторону, и, заикаясь, произнес:
     – Но… но… но ведь это же человек!
    Мужчина кивнул:
     – Женщина. – Уточнил он.
     – И вы хотите, чтобы я…
     – Именно. – Совершенно спокойно ответил мужчина.
     Мастер судорожно сглотнул:
     – Извините, я должен отказаться. Произошла какая-то ошибка, по-видимому, вам нужен специалист по бальзамированию, а не таксидермист.
     Мужчина стоял молча, никаких эмоций не отражалось на его лице, он смотрел, как чучельщик нервно перебирает складки на своей мятой рубахе, как бегают его глаза, и не произнес ни слова.
    – Если хотите, я могу сделать посмертную маску, или даже муляж, – прервал молчание таксидермист, – но чучело… Нет… нет…
     – Вы сделаете чучело. – Спокойным голосом произнес визитер.
     Чучельщик замотал головой.
     – Сделаете, – повторил мужчина, – по доброй воле или нет, но сделаете. В первом случае, вам больше никогда не придется задумываться о хлебе насущном, и весь мир будет лежать у ваших ног, а во втором…. Я не думаю, что вы хотите знать этого, что будет с вами, если вы не согласитесь.
     – Но это не возможно. – Произнес таксидермист.
    – Нет ничего невозможного, в конце концов, человек это то же животное.
     – Но будут видны швы на коже, их нечем прикрыть, ни шерсти, ни перьев, ни даже чешуи. – Выставил свой последний довод чучельщик.
     – Для этого существует грим, – мужчина достал из внутреннего кармана коробочку, и положил ее рядом с мешком, – все, что понадобиться для работы, мы принесли.
     В коридор вновь вошли двое, таща большую сумку. 
     – Здесь вы найдете еду и сигареты. Мои двое людей будут все время за входной дверью, если что-нибудь понадобиться передадите им, а также они позаботятся о том, чтобы вам никто не мешал, и об останках этой юной леди. Телефон мы отключим, чтобы он не мешал вашей работе. И еще, не вздумайте бежать. Чучело должно быть готово через неделю. Если вы сделаете это, то будете одним из избранных мира сего, если нет…
     Мужчина посмотрел на таксидермиста в упор:
     – У вас мало времени, не теряйте его понапрасну.
     Чучельщик весь осунулся, и надломленным голосом спросил:
     – Вы меня убьете?
     – Если выполните заказ, то обещаю, что вы нас больше не увидите.
     – Хорошо, – ответил он, – я согласен, но мне нужно знать давно ли она умерла.
     – И, да и нет, – ответил мужчина, – она вполне пригодна для таксидермии, если это вас интересует, материал свежий. И помните, не позже чем через неделю, чучело должно быть готово. Всего хорошего.
     После произнесенных слов, мужчина и двое сопровождавших его, бесшумно вышли, затворив за собой дверь, и оставив таксидермиста, наедине с покойной.
     Съехав спиной по стене, он сел на корточки, и закрыл лицо рукам. Его мозг отказывался воспринимать, произошедшее, но тело лежащее рядом, указывало на то, что все это было на самом деле. Медленно поднявшись, он открыл вторую сумку. В ней оказались, блок дорогих сигарет, консервы, несколько бутылок безалкогольного вина, фотоаппарат с кассетой для моментальных снимков, отдельно был упакован хирургический инструмент, гипс, кусок стеарина, керосин, уксус, соль и прочие химикаты. Казалось, что они предусмотрели все до мелочей, даже резиновая шапочка для волос и пять пар одноразовых перчаток. В этой сумке было все необходимое.
     Таксидермист, взяв за края мешок с телом покойной, оттащил его в комнату. Он отшвырнул ногой, лежащий на полу, меховой ковер, и положил мешок, ровно по середине. Затем полностью его открыл, и вытащил тело. Девушка была голой, невысокого роста, с правильными чертами лица и хорошей фигурой. Чучельник надел перчатки, взял в руки фотоаппарат, и принялся ее фотографировать. Он сделал несколько снимков в полный рост, затем снял лицо, глаза, нос, губы, уши, грудь, живот, гениталии, бедро, голень, ступни, плечи, предплечья, кисти. Перевернув тело лицом вниз, он отснял те же части тела со спины. Сложив все фотографии отдельно, он вновь перевернул тело на спину, и открыл окно (по комнате начал распространяться трупный запах), взял большой шприц, и обколол все тело формалином. Когда делал последний укол в области живота, под грудной хрящ, почувствовал головокружение, и, опустившись на пол, прислонился к стене. Во рту стоял неприятный привкус, противно сосало под ложечкой, давали о себе знать две бессонные ночи. Он не заметил, как уснул, прямо на полу, со шприцом в руке.
     Проснулся он, резко открыв глаза. Ему снились хрустальные горы, где каждая трещинка поет под палящими солнечными лучами, и стонет в холодном свете безликой луны. На их сияющих пиках, остались кровавые пятна тех, кто упал с небес, а подножье устлано, мягчайшим пухом сов. Откуда-то издалека доносился, плачь, плакала женщина, но, не смотря на все попытки  разыскать ее, ему это не удалось. Так он и проснулся со звучащим в ушах плачем.
     Таксидермист посмотрел на лежащее, на полу тело – легкий ветерок, через открытое окно, пробегал по золотисто-рыжим волосам покойной, заставляя их трепетать и плавно покачиваться, словно водоросли влекомые течением. Ее кожа поменяла свой цвет с молочной на восковую, над верхней губой, появилось синее пятно. Посмотрев на часы, чучельщик понял, что проспал почти двенадцать часов. Поднявшись, он взял из сумки резиновую шапочку, и, подойдя к усопшей, натянул ее ей на голову, осторожно подобрав под нее все волосы. Затем одел себе на руки резиновые перчатки, и принялся разминать все члены покойной, для того чтобы быстрее прошло трупное окоченение. Ноги сгибались, с бьющим по нервам хрустом и скрипом, а когда он перевернул ее на живот, заметил то, на что не обратил внимания ночью – две раны, сантиметров по десять каждая, под левой и правой лопаткой. По-видимому, ее убили ударом ножа в сердце, хотя разрез был слишком велик для ножевого, но зачем был нанесен второй удар под правую лопатку? Он погрузил свой указательный палец в рану, пытаясь измерить глубину, но палец уперся в ребра. Это ему показалось странным, впрочем, как и то, что с ним сейчас происходит. Но как следует все обдумать, ему не хватало времени, поэтому он решил поразмыслить об этом потом, а сейчас он принялся покрывать тело стеариновой смазкой. Кисть скользила вдоль по позвоночнику, оставляя за собой песочный след, застывающего жира, по ягодицам бедрам, голени. Со стороны он мог показаться сумасшедшим, художником, или заканчивающим произведение, гениальным скульптором. Замешав гипс, чучельник принялся заформовывать тело. Сначала он сделал это со спины, затем, когда гипс с кусками арматуры внутри, которые торчали словно сломанные кости из раны при открытом переломе, затвердел, он заформовал переднюю часть тела. Отдельно, сделал кусковую форму с лица, кистей рук, ступней и груди. Все тело превратилось в грязно-белый кокон, на подобии домика, который строит себе ручейник.  Этот гипсовый саркофаг, мог бы стать прекрасным местом для успокоения бренного тела. Ожидая пока гипс, окончательно затвердеет, таксидермист сидел на полу, выкуривая свою третью сигарету, и размышляя о том, кем были вчерашние гости. Он никак не мог понять, что так привлекло его внимание в их лицах, пока, в конце концов, не поймал себя на мысли, что в том то и дело что в них не было ничего запоминающегося, они были безликие словно карнавальные маски, как пластмассовые куклы, выставленные на продажу в магазине, слишком все правильно, ни единого изъяна.
     Куски формы, были сняты, и лежали грудой в углу. Теперь ему необходимо снять кожу. Таксидермист взял скальпель, и, подойдя к телу, задумался. Он решил снять кожу, так как это делают при изготовлении чучел обезьян, разрез по спине, тыльной стороне рук и ног. Перевернув покойную на живот, он провел скальпелем по позвоночнику. Скальпель прошел ровно и мягко, рассекая нежную кожу, оставляя за собой темный, бескровный разрез. Комната сразу же наполнилась сильнейшим запахом разлагающегося тела, и мастеру пришлось вставить себе в нос тампоны, пропитанные жидкостью, перебивающей запах. Сделав все необходимые разрезы, он отложил скальпель в сторону, и принялся осторожно отделять пальцами кожу от мышц. Когда работа была закончена, на полу лежало тело без кожи, а рядом бесформенной массой, его недавняя оболочка. Останки тела он упаковал в мешок, затем вышел в коридор и открыл входную дверь. За ней, облокотившись спинами о стену, стояли двое в черном, они выжидающе на него посмотрели.
     – Останки, их нужно убрать. – Произнес чучельщик.
     Они молча вошли в квартиру, и, взяв указанный мешок, вынесли его из квартиры.
     – Что-нибудь еще? – Спросил один из них.
     Чучельщик отрицательно покачал головой, и медленно закрыл дверь.
     Наполняя ванну пикелем [8], он пытался воспроизвести в своем мозгу, лица тех двоих. Но ничего не получалось, они расплывались смутными неясными образами. Погрузив кожу в пикель, чучельщик направился делать искусственное тело, по снятым формам. 
     Все формы уже были залиты эпоксидной смолой, вперемешку с крупными опилками и мешковиной, пока оттиск затвердевал, а кожа консервировалась, чучельщик наскоро перекусил, и, вымывшись, лег спать. Спал он долго и без сновидений. Проснувшись, достал кожу и развешал ее в сушилке. Необычно было смотреть на длинные лоскуты человеческой кожи, висящие на вешалах. К шкурам животных, он уже привык, и воспринимал их только как  материал для работы, другое дело человек, с его личной судьбой, и когда-то прожитой жизнью. Отогнав от себя посторонние мысли, мастер принялся склеивать тело из отлитых кусков. Склеенная им форма, в точности повторяла мертвую девушку, вплоть до мельчайших деталей. Чучельщик установил его на рабочий подиум, и, принеся кожу из сушилки, взялся за самую сложную работу – одевание ее на манекен. Укрепляя мелкими гвоздиками, подкладывая в нужные места валики лепной мастики, чтобы предать телу правдоподобную рельефность, и стежок за стежком, изогнутой хирургической иглой, с суровой, пропитанной специальным составом нитью, он "вживлял" кожу на искусственного болвана. Ему приходилось сверяться со сделанными ране снимками, чтобы не пропустить ничего того, что было в теле или лице запечатленного на них, человека. Последний стежок был сделан в области большого пальца на ноге. Чучельщик выпрямился, поправил волосы, на своей работе, и, отойдя в сторону, осмотрел оценивающим взглядом свое творение. Она могла стать венцом, всей его практики, изготовления чучел, финальной точкой… При мысли о финальной точке, его прошиб озноб, и он быстро прикурив сигарету, вышел на кухню. Оставалось сделать глаза, и зашить два разреза под лопатками, после чего можно было приступать к обработке ядом. Выточив на миниатюрном станке, два кругляша под нужный размер глаз, он принялся искать фотографию, по которой смог бы воспроизвести радужную оболочку. Найдя ее, он замер в нерешительности. По-видимому, что-то случилось с фотоаппаратом, потому что на фотографии глаза были цвета белого стекла. Он знал что, глаза были другого цвета, все что угодно, но не белые, иначе бы он запомнил это, но вот какие на самом деле. Тогда он решил положиться на волю судьбы и сделал их зелеными. Вставив разрисованные стекла под веки, он стал зашивать разрезы под лопатками. На удивление, здесь была очень тонкая кожа, и она в каждую секунду, норовила лопнуть. С большим трудом, ему удалось стянуть две раны, самыми тонкими и непрочными нитями. Работа была закончена, в ней мастер превзошел самого себя, справившись всего за четыре дня. Он хотел поскорее закончить со всем этим, и, выйдя на лестничную клетку, произнес стоящим двум охранникам:
     – Работа закончена.
     Один из них кивнул и ушел.
     – Что теперь? – Спросил чучельщик.
     – Ждать. – Коротко ответил оставшийся охранник.
     Ждать пришлось не долго, примерно через четверть часа, все тот же мужчина в длинном пальто и в сопровождении своих телохранителей, вошел в комнату, где находился таксидермист со своей работой. Он даже не поздоровался, а прямиком направился к чучелу девушки. Обойдя вокруг, он остановился за ее спиной и произнес:
     – Работа выполнена прекрасно, только это…
    Таксидермист подошел к мужчине и посмотрел, на что тот ему указывал.
     – Ах, это, – произнес он, наблюдая как прямо на глазах, лопаются нитки, на обоих разрезах под лопатками, – здесь очень тонкая кожа и я не смог…
     – Не нужно было их зашивать, – произнес мужчина в черном, – они предназначены совсем для другого.
     С этими словами, он буквально из неоткуда, выхватил два огромных орлиных крыла, и приставил их  к разрезам под лопатками чучела. Появилось тусклое свечение, и крылья срослись с кожей девушки. Таксидермист стоял рядом, ошарашено глядя на произошедшее.
     – Прекрасно выполненная работа, – произнес мужчина в черном, – прекрасно!
     Он сел на стул, закинув ногу за ногу, и посмотрел на чучельщика:
     – По-видимому, я должен объясниться.
     – Нет. – Поспешно ответил таксидермист.
     Мужчина остановил его движением руки:
     – Видишь ли, это, - он указал на девушку с крыльями, – ни что иное, как твой собственный ангел-хранитель, из которого ты сделал своими руками, прекрасное чучело.
    Таксидермист медленно опустился на пол.
     – Оно будет прекрасным дополнением моей коллекции, ну а что касается оплаты, то вот… – с этими словами он извлек из кармана три девяти дюймовых гвоздя, и швырнул их на пол.
     Когда таксидермиста распинали на кресте, дьявол произнес:
     – Ты будешь висеть на нем, пока не истлеет твоя работа, а так как она сделана на совесть, то произойдет это не скоро, не раньше чем через тысячелетие.
     Крест с распятым чучельщиком, вознесся высоко в небеса, за пределы стратосферы, пока земля не стала размером с теннисный мяч.
     – Как я тебе и обещал, – произнес все тот же голос, – тебе теперь не нужно заботится о хлебе насущном, и вся земля лежит у твоих ног…
 
 

    Чертово головокружение меня когда-нибудь окончательно доконает. В психушке, один из врачей сказал, что голова кружиться из-за того, что я прокручиваю в мозгах, какую-то неразрешенную проблему, и что ее нужно, в конце концов, или решить, или выбросить из головы. Если бы я знал, что это за проблема. Вот откуда слабость в ногах и руках, я знаю. Да, да Ева, не отводи свои прекрасные глазки в сторону, это именно из-за тебя. Это ты высасываешь из меня все силы. Хотя с другой стороны – кушай, милая, ешь, родная…
 
 

     Третья история, рассказанная Евой
 

    По пыльной, пустынной дороге, брели два усталых путника. Они шли много дней и ночей, лишь изредка останавливаясь, для того чтобы отдохнуть, и набравшись сил вновь отправиться в путь, на поиски личного счастья. После нескольких дней пути, когда надежда, уже покинула их сердца, они нашли то, что так долго и упорно искали. Это был обыкновенный булыжник, лежащий у дороги. И первый путник воскликнул: "Наконец я нашел то, что искал, этот камень, прекрасной материал, для того чтобы построить дом, и зажить в нем счастливо и безбедно!". А второй произнес: "Именно это я так долго искал, этот камень, послужит мне великолепным инструментом для убийства, для того, чтобы я смог прожить жизнь, безбедно и счастливо". Каждый увидел в простом камне, то, что он хотел увидеть, каждый нашел в нем то, что он искал.
 
 

    Замок построен и сдан под ключ. Он стоит пустой в ожидании своих хозяев, без них он мертв, и фамильные привидения, не бродят ночами по его темным и мрачным коридорам, потому как в нем никто еще не умер, в нем еще никто даже не жил. Дорожка из красного битого кирпича, вдоль которой растут петунии, полынь и хмель, одинокие сосны, вязы, дубы, в ожидании точных попаданий молний, зарастающий ряской пруд, где большие рты рыб, хватают воздух с поверхности воды, словно немой хорал, воспевающий гимн своему новому хозяину. Лоза дикого виноградника, оплетает серые стены, давая прибежище в своих влажных и тенистых недрах, большим блестящим мокрицам и сколопендрам. Фонтан не работает, на его дне ошметки засохшей тины и выбеленные кости, утонувшей некогда трясогузки. Замысловатая каменная рыба, с открытым ртом, из которого по капле стекает протухшая вода, вниз по зеленой губе, под позеленевшими жабрами, к проржавевшей арматуре, на которой крепиться вся фонтанная группа – три лупоглазых рыбы, и русалка с каменной грудью и отбитой головой, нелепое морское млекопитающее, лишившееся ног, и не приобретшее жабры. А над красной крышей, парит белокрылый ангел в золотой тоге, и возвещает во всеуслышание:
     – Добро пожаловать в нашу обитель! В ней сто двадцать восемь комнат – тихих и светлых, сорок кроватей – теплых и мягких, три сотни кожаных кресел – просторных и удобных, пять сотен ковров и гобеленов – рукотворных и красивых. Здесь вы сможете зачать своих детей, вырастить, воспитав их, и встретить старость.
     А из подвального окна, красным огнем горят глаза беса, который вкрадчиво нашептывает:
     – Это идеальное место для грехопадения, ваши извращенные деяния не выйдут за пределы толстых стен замка. Здесь вы можете заниматься инцестом на мягких коврах, содомией в теплых постелях, пытками в сырых подвалах, здесь вы можете содержать своих рабов и наложниц, в одной или сразу во всех ста двадцати восьми комнатах, накапливать золото, злобу и желчь, проводить шабаши и акты святотатства. Здесь все, только для вас…
     Двери распахнуты настежь, чуть поскрипывая от гуляющих по замку сквозняков, они ждут своего хозяина, своего раба…
 
 

    Дойти до такого состояния, когда с тобой начинают разговаривать тараканы, в общем, не сложно, вот один из рецептов – полная изоляция от внешнего мира, и неуемная жажда в общении, причем если ваш собеседник остается нем, то это можно расценить как молчаливое согласие и понимание. Интересно было бы хоть не надолго оказаться в хитиновой шкуре длинноусого и грязного таракана. Какие мысли блуждают в его не значительной по размерам голове. Пробежаться бы по его проторенным тропам: от жестяной мойки, через щель в плинтусе, под пустотами отставших от стен обоев. Несмотря на всю свою примитивность, это одно из самых древних существ. Особь, пережившая динозавров, достойна хотя бы уважения, а не размазывающего по стене, удара тапком. Интересно как он попал на ковчег? Сомневаюсь что Ной, выделил для него укромное местечко в своем непотопляемом фрегате, и на протяжении всего плавания подкармливал хлебными крошками. Скорее всего, наш мудрый и хитрый герой, попал на корабль транзитом, вместе с чемоданами. Вообще тараканы, связаны у меня с воспоминаниями о больнице. Даже, пожалуй, не только тараканы.
     Вспоминаю как в палату, привезли бомжа. Санитары очень долго спорили, кому ему раздевать, затем бросили жребий. «Счастливчик», принес толстые резиновые перчатки (не иначе как стащил у патологоанатома из морга), и взялся за малоприятную процедуру. Весело было окружающим, когда мирно лежащий до этого бомж, неожиданно вскочил с каталки, и, засветив культей (у него не было кистей рук на обеих руках, только что-то на подобии двух больших пальцев) санитару в глаз, бросился к выходу. Но его быстро успокоили ударом букса с инструментами внутри, по голове, после чего встал резонный вопрос – оставлять ли бомжа в нашем отделении или вести в реанимацию. Санитар, получивший фонарь пол глаз, предложил оформить бедолагу прямо в морг. Но бомж очнулся (в последствии он оказался более живуч, чем тараканы), и санитары, скрипя сердцем, подняли его с пола, и положили на кровать, привязав смирительными ремнями к дужкам. Лежа на растяжке, бомж выкрикивал что-то не цензурное и не пристойное, но кляп из скрученной чьей-то грязной пеленки, быстро прервал его словесный поток. После десятиминутного совещания, одежду решили не снимать, ее попросту срезали ножницами, и, побросав остатки одежды в пластиковый мешок, унесли их в крематорий. По грязному и вонючему телу бомжа, бегали вши, везде, где только можно, виднелись следы чесоточных расчесов, переходящих в гноящиеся язвы, и запекшиеся сгустки крови. Обрить бомжа, поручили молоденькой сестричке практиканточке. С головой она худо-бедно справилась, но когда принялась выбривать лобковую часть, прикрытую до этого грязным полотенцем, ее вырвало прямо на пол, и она, позеленев, качаясь, ушла из палаты. Гениталии бомжа почернели и распухли, при этом они источали такой запах, что медперсонал начинало воротить еще на подступах к палате. Когда его мазали мазью от чесотки и вшей (для этих целей, был изобретен специальный помазок, чтобы не приближаться к пациенту ближе, чем на метр), бомж верещал от боли так, что не спасал даже самодельный кляп.
     Вообще я с трудом понимаю, для чего его привезли в больницу, обычно, такие как он, дохнут на улицах пачками, и никто на это не обращает внимания, а тут столько возни, для того чтобы его кастрировать и вылечить от педикулеза с чесоткой. Через две недели, когда гноящийся послеоперационный рубец стал подсыхать, бомж благополучно сбежал из больницы в одном халате. На улице было около тридцати градусов мороза, и мы с интересом рассматривали отпечатки босых ног, на запорошенном снегом, твердом насте. Следы терялись где-то на пустыре, переплетаясь с отпечатками собачьих лап и экскрементов. Все обитатели нашего отделения, в том числе и медперсонал, с облегчением вздохнули, потеряв своего "любимца".
     Потом я как-то видел этого бомжа на улице у общественного туалета. Он сидел на промерзшем бетоне и, протягивая свою "клешню", с завыванием, просил подаяние. Из-под недр рваного коричневого пальтишка и еще чего-то мене легкого, выглядывал линялый больничный халат, как напоминание о том двухнедельном пребывании в больнице. По лысеющей голове вновь ползли вши, от него снова пахло так, что даже бродячие собаки не решались близко подходить, но он вновь был на свободе, пьяной, грязной, завшивленной свободе!
 
 

    Король убит в тридцать три… Подходя к этому рубежу, начинаешь задумываться, о смысле вещей, оценивая прожитые года – кризисный возраст. Оказывается что как бы и не жил вовсе. Глядя вперед, думаешь, что все еще впереди, оборачиваясь назад – что ничего еще не было. А время жизни все ускоряет свой ход, и угнаться за ним не возможно, как это не банально звучит. Лишь один раз нам удается его поймать за хвост, и тогда оно начинает трепетать в наших узловатых руках, пытаясь вырваться, и крича во все горло, что ему нельзя останавливаться, и что если ты не поспеваешь, то сойди с дистанции, а затем ужалит своим золотым жалом, в скользкое сердце, даря тебе отдушину, в виде обширнейшего инфаркта. Все это так, но все же… Король убит в тридцать три…
 
 

    Вот они минуты, когда жизнь в захлеб! Когда хочется жить, жить, не смотря ни на что! Закрываешь глаза, и бредешь на ощупь, узнавая дорогу по прикосновению пальцев к колючим кустам шиповника, гроздьям облепихи, и чувствуя теплый мелкий песок, под босыми ногами. Восхищаешься великолепием окружающего мира, не видя его, и в сто раз больше, чувствуешь это, когда, дойдя в слепую до черты, открываешь глаза. Все буйство красок и звуков, тех которые не доступны нашему зрению и слуху – инфракрасный цвет нагретого на солнце придорожного булыжника, оглушительный шум роста травы, ощущая все это, заново рождаешься. Обряд крещения можно проходить несколько раз, заново рождаться, хоть каждый день. Сызнова постигать тайну аромата цветов, вновь удивляться игре света на гранях куска горного хрусталя, как в первый раз, почувствовать шероховатую прохладу желтого кленового листа, на своей щеке, заново возлюбить все человечество, а затем в нем разочароваться. Продать свою душу, лишь за то, чтобы закат солнца задержался всего на пару мгновений, за которые ты успеешь сделать один глубокий вдох, за твою собственную тень, на покрытой бриллиантами росы, траве, в холодном свете луны, за то чтобы услышать соловья на восходе солнца, а после обгореть на нем до сползания трех шкур, получив высокую температуру и изрядную дозу ультрафиолета, с примесью радиации. Вот те мгновения, когда жизнь в захлеб! Укус в бедро личинки жука плавунца, торчащее жало под мизинцем правой ноги, полосатой пчелы, две ранки на запястье – след змеиных зубов, мир жалиться, кусает и пожирает, но он прекрасен, черт побери! Увидеть, как паук ткет свою ловчую сеть, как вылупляются птенцы, из голубых, цвета неба яиц, живую радугу стрекоз и бабочек, следы волчьей стаи на холодном насте, кровь разорванного зайца, первые подснежники, плачущие сладким соком стволы белых берез, звук полета майского жука, и промелькнувшая над водой тень летучей мыши. Я уж не говорю об осени, ее не нужно видеть, ее нужно прочувствовать. Прочувствовать каждой клеточкой своего организма, каждой скукоженной митохондрией [9], дарующей нам жизненные силы, срастись с ее остывающей грязью, холодным дождем, мокрым снегом, стать частицей ее, подобно последнему листу, вибрировать на ветру, подобно засыпающей мухе, стать покорным и спокойным. Вот они те моменты, когда жизнь в захлеб!
 
 

    Наша жизнь это ложе из роз, манящее к себе дурманящим ароматом и шелком нежных лепестков, но когда окунаешься в нее с головой, вместо ласкающего бархата тугих бутонов, ощущаешь только уколы острых шипов, и мягкая, зовущая постель, становиться крепкими объятиями "железной девы" [10]. Капля к капле, в тонкие, робкие ручейки, к центральному стеку, в выгребную яму, в вонючий отстойник. Каждая капелька это – надежда, вера, любовь. И ведь не укроешься от этих жалящих шипов жизни. Нет в душе человека черепашьего панциря, она открыта на распашку, как новорожденный котенок, слепа и беспомощна, тыкается своей мохнатой мордочкой то в тлеющий окурок, то в моток с колючей проволокой, в надежде отыскать материнский сосок. Осознание бессмысленности всего происходящего, приходит со временем, и после того как это свершиться, больше начинаешь ценить свою жизнь, еще больше хочется жить.
     Песочные часы придумал не тот человек, который желал узнать, сколько время, а тот, кто хотел показать миру, как быстро протекает человеческая жизнь, пересыпая мгновения через узкую горловину. Может поэтому, песочная воронка, с падающими песчинками, оказывает такое гипнотическое воздействие на человека. И ведь понимаешь, что все просто как апельсин, что внутри двух стеклянных сосудов, соединенных узким пояском, действуют только физические законы, но продолжаешь тупо смотреть на улетающее время, а вместе с ним и жизнь…
     Кто там крикнул с галерки, что красота спасет мир? Не правда, это. Мир может спасти только  снайпер, прервущий своим метким выстрелом, агонизирующее состояние всего живого. Золотой парчой не прикроешь уродливые шрамы и язвы на лице человечества, а вонь от разложения, не перебьет, даже самый яркий и терпкий запах амброзия…
     Детские слезы бесценны. Ни одна слезинка с их наивных глаз, не стоит целого мира. А мы с постоянным упорством, заставляем выдавливать их из себя, не оплачиваемые жемчужины, своими поступками и деяниями…
 
 

    На самом деле, смерть страшнее, чем кажется. Она грязна и неопрятна, приносит с собой целый мешок инструментов – щипцы, тянущие жилы, пилу для трепанации черепа, стамески и зубила, молотки и глазные крючья. Из-под ее савана, выглядывает вечность, на конце косы, проржавевшей от человеческой крови, сияет вселенский покой. Ни от чего так не ржавеет железо, как от теплой человеческой крови.
 
 

    Смутно предчувствуя то, что для многих из вас остается за гранью понимания и восприятия, ощущая всю глобальную подноготную этого явления, каждой тончайшей ниточкой, сплетенных воедино фибр, становишься мудрее на целую жизнь. Этому нет объяснения, оно лежит за незримым барьером дарованных человеку, пяти чувств, в другом измерении, плоском и бесконечном, безначальным, шатком и в то же время непоколебимом. Расплескав благоухающие лепестки жизни, под ноги простых смертных, наполняя воздух, прозрачным ароматом вязкого холода, нагоняя хандру и сонливость, тихо шурша жемчужным оперением, распластанных крыльев, ослепляя своей низостью, и коробя своим величием, оно лежит не тронутым, там, где его никто не увидит. Лишь избранным и изгоям, удается на мгновение, равное одной десятимиллионной части секунды, соприкоснуться с ним своим израненным сердцем, и, ощутив непонятное и мимолетное чувство чего-то такого простого и близкого, но одновременно далекого и сложного, захлебнуться необъяснимым восторгом, и успокоиться томительным ожиданием следующего контакта, который может и не состояться.
     Человеческая душа, напоминает рожки большой виноградной улитки, такие же нежные и наивные, дотронься до них, и они спрячутся, но, в конце концов, любопытство возьмет верх, и эти антенны, вновь вывернуться наружу, до следующего прикосновения. Раз за разом, пока их не съедят во французском ресторане. Это касается и души, пищевой ценности правда от последней не много, но чувство насыщения достигается тем, что она просто съедена. Душа представляет собой, большой ком розовой, сахарной ваты, и важен сам факт поглощения ее. Не спрашивайте меня о пожирателях людских душ, их так много, что и не перечислишь.
 
 

    Пройтись по зубам лощильным зубом [11], разбить о голову, головы протухшего сыра, и замереть, повиснув над осколками разбитых звезд, ведь они такие далекие и стеклянные, и их так просто снять с небесной тверди, одним лишь метким выстрелом из рогатки. Я болен косноязычием, вы больны недопониманием, не будет первого, не будет и второго, не будет второго, первое останется. Ровно на четверть стакана сквозняк одиночества, и залпом в глотку. Слишком рано для смерти, слишком поздно для обыденной жизни. Все проблемы могла бы разрешить autonasia [12], но, к сожалению, ее не проводят душевно больным, больным душой…
 
 

    Все приедается, и секс, и убийства, даже сама жизнь, нет такой вещи, которая удержала бы тебя на протяжении всего жизненного пути. Поиск чего-то нового, того, что будоражит  твою человеческую сущность – вот основная цель нашего существования. То, что поначалу, приводит нас в неописуемый восторг со щенячьим визгом, после многократного переживания, становится тусклым и блеклым, неважно, что это – мозги, вышибленные из головы, всегда летят по одной и той же траектории, частая смена половых партнеров, не дает того, что ты от этого ждешь, ведь ты можешь ощутить только то чувство, которым наделен, чуть больше или чуть меньше не суть дела. Любые изысканные совокупности телесных и духовных форм, не помогают поднять свою планку – выше головы не прыгнешь. Кто-то окунается с головой в мир богемы, и пытается найти смысл в ковырянии собственной души, в выдавливании из себя какого-либо творчества. Лицедейство в наше время, возведено в ранг неприкасаемых, и это те, которые еще совсем недавно, ублажали своих королей, пошлыми ужимками, получая за свою подхалимскую работу, объедки со стола. Теперь они являются цветом нации, коим поклоняются миллионы. Какая глупость, платить деньги за то, чтобы посмотреть, как кто-то изгаляется на сцене, выдавая свою тупость и ограниченность за божий дар. Поэты должны быть нищими, музыканты – голодными, а художники – фанатично больными. Именно таких посещает муза, зажравшееся же отродье, навещают мысли только о собственном величии. А впрочем, мы сами поднимаем их к небесам, и некого упрекнуть за несовершенство окружающего нас мира, так как мы сами его создали. Скажу даже больше, если когда-нибудь, человечеству представиться возможность покорить безграничное пространство вселенной, то она будет обречена на погибель. Где-нибудь там, на самых задворках галактики, на последней оставшейся в живых планете, будет стоять последний поэт-стихоплет, перед толпой последних живых людей, и, держа в своих грязных руках, кусок желтого, истлевшего пергамента, со слезами на глазах и с чувственно дрожащим голосом, продекламирует свой последний стих, о последней любви, о том чего никогда не было, о том ради чего все и жили, о том во имя чего все погибло. И опьяненная стихами толпа, будет неимоверно рукоплескать, отбивая свои ладони, потому что люди даже перед смертью не смогут осознать, того для чего они жили, и во что превратилась их жизнь.
 
 

    Впиваясь ногтями в сухую, древесную кору, покрытую миллионами трещинок и пор, становясь мелкой полупрозрачной тлей, вживляясь, срастаясь, со стволом, ползешь вверх, к недосягаемой сияющей изумрудным светом, величественной вершине, подпирающей небосвод. Здесь есть только одно измерение – высота, здесь есть только одно направление – вверх, по сплетенным в едино волокнам луба, к центру сплетения солнечных нитей. До тех пор, пока хватит сил, до тех пор, пока хватит времени. Лишь затем, чтобы добраться до самой верхней точки, и ослепнув, упасть невесомым телом, на землю к самым корням.
     Мне сегодня больно, больно на сто лет вперед, больно за все прожитые дни. Сегодня я болен…
 
 

    Снизойти до того, чтобы, согнувшись в три погибели, до хруста спинных позвонков, до тошнотворного головокружения, вызванного мощным притоком крови к голове, резким перепадом давления в слоях атмосферы, припасть ухом к груди того, кого собственными руками, лишил надежды на выживание, и услышать глухой, замирающий ритм, выбиваемый тугим куском мышц, ударом о скользкие ребра. Рефлекс отточен веками, и огранен временем, нет ничего более точного и быстрого, чем рефлекс само возвышения.
     Влекомый мутным потоком, и ощущая себя в нем, только мелкой песчинкой, невольно начинаешь задаваться вопросом – куда этот поток выведет и во что все это выльется?
 
 

    Если посмотреть на мир в глобальном масштабе, то наше существование покажется настолько мелочным, что становиться противно. Представляешь что вся жизнь нашей планеты – календарный год, и понимаешь, что человечество появилось на ней, аккурат 31 декабря в 23 часа 45 минут. Все выглядит до неимоверности абсурдным, ведь не смотря на то, стоит ли тебе золотой памятник, хранятся ли твои полотна в музеях, или твои книги пылятся в запасниках мировых библиотек, да просто, пусть твое имя передается из уст в уста на протяжении нескольких тысячелетий, все это не имеет никакого значения. Рано или поздно солнце поглотит нашу планету, океаны выкипят, земля выгорит, а затем все прейдет в гелий или кислород, в зависимости от фазы горения солнца, а когда начнет гореть железо, наше солнце и мы в том числе, превратимся в сверх новую, или в красного карлика, или в черную дыру, это уж как повезет. Но раньше луна, к которой мы так привыкли, уйдет с земной орбиты, северный и южный полюс, поменяются своими местами сотни раз, причем после первой смены, останутся в живых только простейшие организмы. Так на кой черт вся эта жизнь? Ведь все в мире относительно, для лепной глины и воска – мы боги, для Бога – мы глина. Убей человека, и ты станешь убийцей, убей миллионы, и ты будешь победителем. Умри за веру – станешь святым, покончи с собой – похоронят на не освященной земле. Для отца, Он слишком плохо заботится о своих детях, земные отцы делают это гораздо лучше [13].
     Проклятье висит над призрачной долиной грез. Ангелы не могут плакать, они рождены бесполыми, их кукольная анатомия не позволяет разместить слезные железы и протоки, в уголках стеклянных глаз. Равно как и демоны, не умеющие смеяться, они все воплощение мужского достоинства, все – от копыт до кончиков спиленных рогов. Слишком много пророков и идейных борцов, всего на одну человеческую душу. А наши души подобны продажной девке – они так чисты и невинны снаружи, но омерзительны и гадки по своей сущности. Долина грез проклята, проклята собственным же создателем. Утопия, пожирающая умы миллионов. Каждый хочет быть счастлив после смерти, и все согласны ради этого, влачить на земле, скотское существование.
     По отливающим, холодным огнем, коврам голубых сугробов, оставляя за собой кровавые следы, окоченевших ног, изрезанных острым настом, новый пророк, ведет свое "стадо", к мифическому храму. И всем глубоко плевать, будет ли это продолжаться вечно, или уже сейчас, засверкают на горизонте, золотые купола. Всем все равно когда подохнуть – сейчас, от голода и холода, или через века, на коленях, объятым очищающим пламенем. Но больше всех, плевать самому пророку, он счастлив тем, что выполняет свою миссию, что за ним покорно идет все человечество, и что он, в конце концов, ни за что не отвечает. Быть посторонним это искусство. Убить все человечество – стать Богом. Занавес театра человеческой жизни, прохудился, и через многочисленные прорехи, сочиться яркий свет не сбыточной мечты, тонкими лучиками падает на обнаженные головы, даря надежду и веру, мифическую надежду и утопическую веру. Но все благодарны им, за скудное тепло и призрачный свет, живя в темноте и сырости, учишься радоваться любой мелочи, даже самообману. Тем более самообману…
 
 

    Зыбкими, раскачивающимися мостиками, висящими над звездной пропастью, связываются наши ночные скитания, в единую цепь сновидений. Алмазными песками, растелятся  холодные пустыни, миллиардами глаз обозначаться звезды на небе, и будет лишь одно живое существо на всем белом свете, сидящее под сенью гибких ветвей, остекленевшего дерева. Миллиарды глаз, будут следить с неба, за каждым его движением. А когда придет время, и существо умрет, они заплачут, и их слезы прольются на землю, кровавым дождем, потому что кровью плачут не только стигматы. Треугольное солнце, ядовито-зеленого цвета, будет всасывать в себя, все, что когда-то имело тепло. Свет погаснет неожиданно, ничего не оставив после себя, даже тьмы. И в образовавшейся каше, отчетливо почувствуется запах распускающихся тополиных почек…
     Трудно найти в бреднях параноика, хоть крупицу рационального, и не нужно этого делать…
 
 

    Окончание
 

    А сегодня тепло. – Промурлыкала Ева на ухо.
     Александр улыбнулся, и, сощурившись, посмотрел на солнце. Ослепительный диск, одиноко висящий в небе, лишь изредка закрываемый редкими клочьями облаков. Небо голубое и чистое, как хорошо вымытый осколок стекла. Нет, Александр любил другое небо, когда оно тяжелое и низкое, от ползущих по нему, свинцовых туч, готовое разразиться в любой момент проливным дождем и раскатами грома. Момент, когда все внезапно темнеет, и с небес, из этих мягких и огромных туч, низвергается поток воды и града, под всполохи молний. И люди начинают хаотично метаться, в то время как по тротуару, несутся реки воды…  А это небо, оно принадлежит всем, и его лучи, ласкают тела и души всего человеческого стада. Нет, оно хорошее, теплое и нежное, но только для всех, а не для одного Александра. Не хочется быть в стаде, ой как не хочется. Но его мысли скрашивались тем, что сейчас осень, а осень практически никто не любит. И по этому пусть это небо, будет нелепым придатком, никчемным аппендицитом, к такому великому состоянию души, как осень.
     Глаза Александра заслезились от боли, причиненной небесным светилом, и он, чертыхнувшись, отвел их в сторону, и еще долго моргал, разгоняя солнечных зайчиков, след обожженной сетчатки глаз.
     – Тепло, ты права. – Ответил он.
     – И одиноко, – подхватила Ева, – ты посмотри, вокруг никого, ни на этом берегу, ни на том, ни одного рыбака, ни одного прогуливающего занятия школьника.
     – Прекрасно, – подытожил Александр, – просто прекрасно.
     – Прекрасно, – вздохнула Ева, – можно наплевать и быть самим собой. Отбросить повседневные маски и жеманные позы, светские разговоры о погоде и остальной чепухе. Просто уединиться и стать собой.
     – Но никто этого делать не хочет.
     – Или не может, – Ева неожиданно чихнула, и сразу же рассмеялась, звонко и весело, словно валдайский колокольчик, – а ведь правда не могут. Людское болото засасывает, и, став одним из толпы, ты должен слиться с ней, смириться с законами и устоями общества, принять их религию и веру, и загнать свое эго глубоко в закоулки души, или втиснуть его в рамки поведения цивилизованного человека, кастрировав по самую шею. И ответ на такой вопрос как кому это нужно, уже не лежит в лабиринте мозговых извилин, он всплывает сам словно дерьмо. Потому что это нужно обществу, обществу неравных, равных, и приравненных. Это оно объявляет войны, и посылает своих членов на пулеметные дзоты, это оно превозносит моральные догмы до небес, заставляя подчиниться, покориться, и сломаться. Оно опутывает человека с самого его рождения, и держит в сетях до смерти. А человек, он даже не трепещется, зачем куда-то вырываться, проделывая брешь в неводе судьбы, мы все в одной лодке, в одном котле, и под одним соусом. А там, там за пределами нашего мира, за границами общего мирила, неизвестность, изгнание, неприятие, игнорирование и забвение. Кому это нужно? Лишь те глупцы, которые пытаются вырваться из наших цепких ручонок, и не найдя выхода лезут в петлю, лишь они и горстка идиотов со слюной стекающей по подбородку, наблюдают за нами, как мы варимся в собственном соку, в общей желчи и нечистотах. Первые нас не приняли, и мы их раздавили собственной массой, своим количеством, а вторых не приняли мы, потому как идиоты они, гниют в стороне от протекающей жизни, пытаясь построить свой собственный мир. А он все не строится, да и никогда не построится, потому, как мы не спим, мы бдим и охраняем свои устои, и ежели кто… то мы его… Вот и получается, что все изгои, живущие в собственном мире, на самом деле живут в своей раковине, как улитка, а высунет рожки наружу, сразу же по ним и получит. К тому же, как легко раздавить эту раковину со сросшимся вместе с ней обитателем, именно раздавить, операция не поможет, без своей скорлупы он не выживет. Поэтому "клац" ножкой, "хлюп" под сапожком, и нету его, и не было, и другим впредь не повадно будет…
     – Грустно. – Ответил Александр.
     – Наоборот весело, – возразила Ева, – мы то с тобой, стоим на отшибе, бледной поганкой.
     – И каждый проходящий мимо грибник, норовит дать тебе сапогом по морде.
     – Да наплюй ты на них, что они видят, – Ева сползла с его плеча, и уселась на раскрытую ладонь, – они не видят и тысячной доли, того, что видишь ты, через щель в неплотно задернутых шторах. Разве люди научились думать? Не спорю, забивать голову абстрактными формулами и уравнениями это их конек, но ведь думать нужно не только на занятиях по математике, но и над сущностью всего окружающего мира.
     – А зачем? – Александр посмотрел в разноцветные глаза Евы. – Кому это надо и для чего?
     – Хотя бы, для того чтобы понять, кто мы на этой земле и зачем пришли в этот мир.
     – И найдя ответ, станет легче жить?
     Ева пожала плечами:
     – Никто его еще не находил, но тем он и прекрасен.
     – Но если его никто не находил, то, наверное, и нету его. Может вся наша жизнь и сводится к этому бессмысленному поиску, никому не нужного ответа? А что если мы как змея, которая ползет за своим хвостом, все время, наблюдая его на горизонте, но не в силах его догнать. И когда хвост, наконец, оказывается у нее в пасти, она начинает пожирать саму себя. Вдруг получится так, что разгадка, бередящая умы таких же изгоев как я, окажется смертельной и несовместимой для жизни. Что тогда?
     – Для начала, нужно найти этот ответ.
 
 

    Раз, два, три… – Ева прыгала по журнальному столику, изображая игру в "классики" [14], – раз, два, три… И эх! Я уже в девятом!!!
     – И сколько же классов в твоей игре, как раньше десять, или как в нынешней школе – одиннадцать? – Спросил ее Александр, без интереса наблюдая за жеманными прыжками Евы.
     – Я консерватор, – ответила Ева, прыгая на воображаемую клетку, – поэтому десять. И сейчас я как раз буду сдавать экзамены. Ой!
     Ева хлопнулась на стол задним местом, и, рассмеявшись, произнесла:
     – Провалила с первой попытки.
     – Хм, а я то думал, что ты у нас все знающая.
     – Все знать невозможно. – Ева поднялась, и с вздохом одернула свою коротенькую юбочку.
     – Даже Бог? – Спросил Александр.
     – Софистика, – скривилась Ева, – а я вообще-то гностик.
     – Ты знаешь, а мне понравилось бродить ночью по кладбищу.
     – Намек поняла…
 

     …Александр провел ладонью по влажному, каменному кресту:
     – Здесь так тихо и спокойно.
     – Ой, вот только не надо этой сопливой лирики, – Ева бегала где-то под ногами, и собирала с могил, красные ягоды ландышей, – я не удивлюсь, если ты сейчас начнешь разрывать руками могилы, и, доставая из них истлевшие черепа, будешь произносить: "Бедный Йорик", банально и глупо, а еще пошло! Хотя старик Шекспир это сила! Не хочу говорить классика, замызганное и затасканное слово, им кичатся плебеи, и им же умиляются ученые мужи. То ли дело "сила", чувствуется мощь и напор, коротко и ясно. Да! Именно сила!
     – Шекспир? Да, наверное, ты права, – согласился Александр, – что в имени тебе моем?
     – Тьфу, какая горькая. – Ева выплюнула на землю ягоду ландыша.
     – Они же ядовитые, зачем ты их собираешь?
     Ева нервно хихикнула:
     – Сплету себе венок на голову.
     – Ну-ну, – Александр достал из кармана фонарик, и, посветив на надгробье, прочитал, – Карл Браун, 1901.05.23. Любимому мужу и нашему отцу. 69 лет.
     – Ого, какие лингвистические способности. – Произнесла Ева.
     – Да, пожалуй, курса средней школы и института, по немецкому языку, хватило, как раз на то чтобы перевести надпись на надгробье, – Александр потушил фонарик, – Интересно, что здесь немец делает?
     – Лежит бревном, как и все, – ответила Ева, – земля она всех приравнивает, и по национальности и по полу, и по возрасту. Все гниют одинаково.
     – А что будет лет через четыреста, на этом месте?
     – Магазин "Детский мир", – со звонким смехом ответила Ева.
     – В "яблочко", – улыбнулся Александр, – точно в "яблочко".
     Он прикурил сигарету, и зашагал, шурша опавшими листьями, меж могил:
     – Как ты думаешь, мертвым все равно, какой у них памятник на могиле?
     – Мертвым? – Ева сидела на плече Александра, и плела венок. – Конечно, это живым не все равно. Некий акт очищения собственной совести, перед покойным.
     – Нужно вместо плит и крестов, сажать на могилы деревья, и вырастет прекрасный лес, и дадут мертвые жизнь другим творениям природы, и никаких тебе «П.С.К.П.Т.Р.Б.» [15].
     – А ты знаешь, наверное, это было бы красиво и эстетично, только вот имена покоящихся некуда вписывать.
     – А зачем, – Александр выбросил окурок, – никаких посещений и паломничеств на "Троицу" и "Пасху", умершие, только в умах и сердцах любивших его.
     – И в желчных протоках, ненавидевших его. – Дополнила Ева. – Ничто не вечно на земле, даже сама земля. – Она закончила плести свой венок, и водрузила его себе на голову.
     – Все течет и все меняется. – Ответил Александр.
     – Все проходит, все уходит. – Поддержала Ева.
     – Никто не обманет смерть, не сможет этого сделать.
     – Или не захочет, – Ева заерзала на плече, – жить вечно это не интересно и скучно, а еще это страшно.
     – Страшно? – Переспросил Александр.
     – Страшно, что это никогда не кончиться, никогда! Представляешь?
     – Нет, но выглядит жутко. – Согласился Александр. – А что если наша планета только песчинка, в мутном потоке воды, или мы все, только нарыв, на теле гигантского организма, или грибы, посаженные на питательную среду, а за нами наблюдают зоркие глаза существ в белых халатах, и миллионы лет у нас, всего мгновение у них?
     – Все, может быть, – согласилась Ева, – но это все гадание на кофейной гуще, на самом деле, если это и так, то мы никогда об этом не узнаем.
     – Но почему?
     – Стаду овец не суждено знать для чего их откармливают.
 
 

    У меня иногда бывают такие моменты, когда не хочется жить, а желание свести счеты с жизнью настолько велико… – Александр внезапно замолчал, уставившись на запястье своих рук, где пролегли голубоватые дорожки, венных рек.
     – Интересное сочетание слов, – Ева, стоя на столе, легонько подпихнула своей ножкой, опасную бритву, к Александру, - свести счеты с жизнью. Как будто хочешь ей отомстить, отыграться за все причиненные ею, тебе обиды. Покончив с собой, уничтожить весь мир…
     Александр осторожно взял, со стола, предложенную Евой бритву, медленно ее раскрыл, и приложил лезвие плашмя к левому запястью. Сталь была обжигающе холодна, в ней отражался блик настольной лампы, и кусок серого потолка.
     – Чик по венам, – произнесла Ева, – и горячая алая кровь, побежит тонкими липкими ручейками, вырвавшись на свободу, из узкого плена сосудов. И вместе с ней, убежит и жизнь.
     – Почему вскрывают вены, в теплой ванне? – Спросил Александр, не отрывая глаз от гипнотического блеска, смертоносной стали.
     – Считается среди самоубийц, что так этот процесс проходит безболезненно. Человеческий эгоизм ищет комфорта даже в смерти.
     – А какой способ покончить с собой, наиболее безболезненный?
     Ева пожала плечами:
     – Смешное заключается в том, что те, которые испытали их на себе, в большинстве случаев, уже ничего рассказать не смогут. Конечно за редким исключением, тех, которых откачали в реанимации. Но полагаться на достоверность их ощущений не стоит, ведь они так и не завершили свой путь к переходу в мир иной. При повешении ломается шея, и разрываются легкие – наверное, весьма болезненный процесс. Прыжок с высоты? Здесь как говориться без комментариев – больно, очень больно, но зато перед смертью ты почувствуешь пьянящее состояние свободного полета, может это того и стоит. Отравишься, и организм будет бороться за жизнь до конца, выворачивая кишки на изнанку. Полоснуть по венам? Да, наверное, это один из безболезненных способов. Передозировка наркотиков – сердечный приступ и вечный сон, тоже не плохо. Застрелиться? Зарезаться? Утопиться? Видишь ли, способов очень много, и все на одну человеческую жизнь. А умереть можно только один раз, представляешь, только один раз не больше!
     – И не меньше, – Александр поиграл бликом света на бритве, – ни кого не минет чаша сия.
     – Кумир и его поклонник, убийца и его жертва, правитель и его народ – какими бы разными они небыли в своей жизни, их всех приравняет смерть.
     – Пока существуем мы – смерти нет, когда приходит смерть – нет нас. И бессмысленны все рассуждения на эту тему, и нет нужды торопить ее приход, потому что все там будем. Единственное, что может сказать человек, о себе с уверенностью, это то, что он когда-нибудь умрет. Может это случиться, когда он будет мирно спать, или заниматься сексом, может сидя на унитазе или попав под машину, шальная пуля или преднамеренный нож в сердце, обыкновенный грипп или извращенное состояние рака, лезвие гильотины или веревка, вода и огонь, а может просто и банально от старости. Неважно как финишная ленточка у всех одна, и цвет у нее не красный, а черный, – Александр швырнул от себя бритву на стол, – но пока мы живы, и жизнь, какая бы она не была, продолжается.
 
 

    Раз – веки словно наливаются свинцом, и нет сил, их открыть, нет желания этого делать. Два – по всему телу разливается теплота, она заполняет собой ноги, и они становятся ватными, руки тяжелые и не послушные. Тепло концентрируется в затылке… мысли улетают… разбегаются… ускользают… обрываются… В голове пусто… тепло… приятно… Три…

     …Лист на ветке – зеленый и упругий, почти невесомый. Воздух дрожит от полуденного солнца. Жарко… Душно… Невыносимо… Лист на ветке клена. Кленовый лист. Он просвечивается, когда смотришь сквозь него на солнце, на обжигающее, раскаленное светило. Тихо… Тихо… Лишь лист… лист на ветке, почти мертвого клена… одинокий лист. Он слегка мерцает, когда горячий воздух, несомый летним ветерком, пробегает по его поверхности. Он замирает, когда ветер стихает… В нем просвечиваются мельчайшие капилляры. Одинокий лист, мерцающий на ветвях умирающего клена, под палящими лучами полуденного солнца – символ цепляемости за жизнь…

     Раз… Два… Три…

     – У меня сегодня, нестерпимо болит голова. – Произнес Александр.
     – Яду мне, яду! – Воскликнула Ева, цитируя Понтия Пилата [16].
     – Нестерпимо больно? – Переспросила Ева. – Больно? Как странно, больно должно быть мне.
     – Почему? – Александр схватился руками за виски, и согнулся под волной накатившей боли.
     – Ты меня предал, – ответила она, – ты бросил меня, своего лучшего друга.
     – Ева, я тебя не понимаю. – Простонал Александр сквозь зубы.
     – Променял на какой-то сеанс гипноза. И что, тебе стало легче? Можешь не отвечать.
     – О Боже! – Прохрипел он, сжимая свою голову.
     Ева посмотрела на него, и бесстрастным голосом произнесла:
     – Анальгин на кухне, в шкафчике, и не забудь что у тебя завтра второй сеанс гипноза.

     Раз… Два… Три…

     Поникшая трава, и где-то вдали желто-красный лес. Мелкий дождь, словно водяная пыль, и по тяжелому небу, клин журавлей. Взмах крыла… Тонкий свист рассекаемого воздуха… Промокшая сеть паука, и ветер… Холодный, пронизывающий до костей…

     Раз… Два… Три…

     Сегодня Ева сидела на краешке стола, и громко всхлипывая, плакала. Так продолжалось около получаса, потом она исчезла, и Александр остался один.

     Раз… Два… Три…

     Воздух звенит от мороза, поблескивая, маленькими вспышками, кристаллов льда. Пушистые сугробы, отливающие чистой синевой, редкие снежинки, кружащиеся над головой, накатанная лыжня и ледяная горка. Снег… снег… снег… Стон деревьев на морозе, и длинные сосульки, светящиеся сине-зеленым светом…

     Раз… Два… Три…

     – Завтра последний сеанс, – Ева сидела на своем любимом месте, на краешке журнального столика, – завтра последний сеанс. Как ты себя чувствуешь?
     Александр пожал плечами:
     – Не знаю, вроде как получше.
     Ева кивнула, и, улыбнувшись сама себе, произнесла:
     – Помнишь, как мы ходили в прошлом году, зимой, на ледяную горку? Ночью, в три часа!
     – Александр улыбнулся:
     – Да, было весело.
     – Ветер свистел в ушах, – продолжила она, – когда катишься по этой накатанной ледяной плоскости, считая все ямки и ухабины, собственным задом, снежные брызги летят в лицо…
     – Тогда ты очень громко визжала. – Перебил ее Александр.
     – Это от восторга, – вздохнула Ева, – а потом ты заболел.
     – А ты меня развлекала разными страшными историями про простудные заболевания с летальным исходом.
     – Я пыталась тебя поддержать…
     – Я понимаю…
     – А завтра уже последний сеанс…

     Раз… Два… Три…

     Ручей пробивается сквозь грязную глыбу снега. Солнце греет, все теплее. С крыш капает талая вода и с шумом съезжает старый снег. Первые птицы… Первые подснежники… Первое тепло…

     Раз… Два… Три…

     Александр шел по залитой солнечным светом, улице, опустив взгляд в землю. Он чувствовал себя намного лучше после всех этих сеансов гипноза. В голове было чисто и светло, все тело наполняла энергия и легкость, хотелось раскинуть руки и взлететь, воспарить, оглашая мир своим криком, что после десяти лет своей проклятой болезни, когда он был изгоем общества, наконец, он стал нормальным человеком. Но что-то не так, было в его душе. Один вопрос, терзал его, не давая покоя – что ему теперь делать со всем этим счастьем. Раньше он знал, как ему жить. Жить? Наверное, это громко сказано. Проживать, прожигать, проигрывать, протаскивать, и еще целая куча про, но только оно пре – пресмыкаться. Пресмыкаться перед собственной болезнью, пресмыкаться перед своим положением, перед превратностями судьбы, наградившей его такой жизнью. Он сидел дома днями, наблюдая за кипящей жизнью, только из окна. Единственное время для прогулок, была глухая ночь, когда его никто не мог увидеть, осудить, пожалеть. Единственный собеседник и верный друг, была Ева, эта малышка в коротенькой клетчатой юбочке, с хаотичной прической, и живыми разноцветными глазами. Только она скрашивала его одинокие дни и ночи, только она заставляла его жить дальше. А теперь? Что делать теперь, когда он стал как все человеческое стадо? Стать в ряд, и с покорностью принять свой новый номер, и окунуться с головой в этот проблемный мир? Мир, где люди живут от выходных до выходных, где становятся рабами собственных вещей и вселенских утопий? Так на что же он променял, свой маленький и хрупкий мирок, в котором он научился радоваться каждому дню, и любой мелочи. На безумство в мировом масштабе, на глобальный психоз и одиночество толпы? Ему нужно было срочно это с кем-нибудь обсудить, с кем же, как не с Евой, ведь она умница, злючка снаружи, и добрая внутри. Она то единственное звено, которое связывало его с этим миром. Он влетел в свою убогую квартиру, и с порога позвал:
     – Ева! Милая, появись! Мне нужно с тобой поговорить!
     Но ответом была тишина, гнетущая и липкая.
     – Ева, прости, если я что-то сделал не так или обидел тебя, прошу тебя, приди! Мне нужна помощь!
     Ничего, по-прежнему тихо, только холодильник включился на кухне, и где-то загудел водопроводный кран.
     Александр опустился в кресло, и еще долго сидел в нем, бессмысленно глядя в пол. Время на часах, отсчитывало час за часом, а Ева так и не появлялась. Нужно смериться с мыслью, что теперь он стал как все, и ему придется жить новой жизнью.
     Александр вышел на улицу, и пошел, куда глядят глаза. Ему нужно было занять как-то ноги, пока голова была занята другим вопросом. Был ли он счастлив? Счастье, что это такое? Обыкновенное сочетание семи букв. Ева как-то сказала, что счастье это всего лишь импульс, скоротечное мгновение, которым никогда не сможешь насладиться в полной мере. Хлоп и его уже нет. Так почему все за ним гоняются? Неужели нельзя прожить без него? Наверное, можно, только будет  ли это жизнью? Проходящие мимо люди, имели перед собой какую-то цель, он же ее не имел. Что ему теперь делать? Он чувствовал, что выделяется среди толпы, на него смотрели кто с брезгливостью, кто с жалостью, и он осознавал, что как на самом деле ему безразлично мнение окружающих, и все эти гримасы отвращения, его только смешили. Глупцы, как вы много потеряли, приобретя нормальную жизнь. Вы потеряли возможность жить. Все ваши попытки реализации в творчестве, работе и политике, ничего не значащая мышиная возня. А ведь настоящая жизнь, протекает рядом, чуть повыше на духовном уровне, и чуть пониже на материальном. И чтобы все это осознать, Александру пришлось стать таким же, как все. Так не значит ли это то, что его болезнь, всего лишь защитная реакция на неправильный окружающий мир, и именно ей, он почувствовал себя свободным и счастливым. А ведь он ее любит, он любит свою болезнь. Да вот только погибла она, и теперь он должен стать как все…
     Он пришел домой глубоко за полночь, после многочасовых скитаний и размышлений. Ноги пересчитывали ступеньки. Ключ поворачивается в замочной скважине…
     – Кто там? – Доносится из глубины комнаты голос Евы.
     И вновь в голове появляется хаос и мешанина, и вновь в ногах дрожь, а в груди проклятое сердцебиение. Но какое же это все родное! Александр врывается в комнату, и застывает…
     На столе сидит Ева, раскачивая своими маленькими ножками. На ее лице, грустная улыбка, и она с вздохом произносит:
     – Ты, знаешь, а я по тебе скучала.
     Александр прислонился к дверному косяку, на его глаза навернулись слезы, а голос задрожал:
     – Ева, милая, как я рад тебя видеть. Спасибо что ты вернулась… не бросай меня… не покидай меня даже на час…
     Ева улыбнулась:
     – Никогда. Я же говорила, что мы умрем вместе, в один день, ты и я, я и ты, как в сказке братьев Гримм…
 
 

    Священных коров нужно не только щупать, иногда, их еще нужно и душить, – Александр стоял, прислонившись к фонарному столбу, и задрав голову, смотрел на сеющий мелкий дождь, в галогеновом свете яркой лампы.
     – О чем это ты? – Ева как всегда сидела на его плече, и из-под надетого на голову капюшона, ярко желтого плаща, выглядывал только ее вздернутый носик.
     – Обо всем, малышка, – Александр щелчком отправил окурок, за границу грязного пятна света. Он мелькнул в темноте, словно красная точка от лазерного прицела, невидимого снайпера, и потух, упав в ближайшую лужу. Александр проводил его полет долгим взглядом, поднял воротник своего плаща, и шагнул в темноту.
     – Куда идем? – Спросила Ева.
     – Куда-нибудь, ни все ли равно?
     – Пожалуй, что все равно. – Ответила Ева.
     Они прошли темными улицами, по асфальту, залитому, дождевой водой, мимо зданий с погасшими окнами. В воздухе витала прохлада, с примесью горьковатого запаха сожженных костров. Деревья провожали Александра и Еву, миганием облетевших веток, и лишь кусты сирени, кивали им вслед, чернеющими сердечками листьев, когда по их поверхности пробегала струйка прозрачной дождевой влаги. Тротуарную дорожку, сплошь укрыло желтым ковром из опавших листьев, они уже не шелестели под ногами, а расползались, прихваченные первыми заморозками, и раскисшие от проливных дождей. Осень прошла. Впереди несколько дней затишья – мертвого, не живого, тихого и короткого. А затем…